Идеалист
Шрифт:
Вдруг запел, не глядя на меня, что-то о коварстве друга, о ноже, что вонзили ему в спину. До этого случая отношения у нас были почти дружеские: как-никак, оба ленинградцы, да и разница в возрасте – четыре всего годочка. Я не уступил. Лидочку он оставил в покое.
Вскоре выпало нам с Лидочкой идти по какому-то делу в медсанбат, - шесть вёрст по лесной заснеженной дороге! Ну, тут я выговорил и ей: о её наивности, доверчивости, о том, что чувства надо беречь, что иной раз они дороже жизни! Это я-то ей говорил, кого на каждом шагу били и ломали за наивную мою доверчивость! Это я-то учил девчонку, почти себе ровесницу!..
Лидочка внимательно слушала, смотрела задумчиво себе под ноги, время от времени взглядывала
До медсанбата добрались в сумерках. Торопись, не торопись, а ночевать пришлось в гостях. Повёл Лидочку к девчатам в блиндаж. А девчата медсанбатовские, как увидели новенькую, да ещё москвичку, окружили нас, и давай в любопытстве щебетать – расспрашивать!..
Я знал: в медсанбате строго следили. Никто из командиров, охочих до девчонок, не смел вторгаться в святую их обитель. Хотел уйти, но девчата взяли меня на поруки: провели короткое совещание, предупредили друг друга – никому ни гу-гу, и оставили в своём блиндаже. До сих пор не знаю, чем заслужил особое их расположение? Видно, чувствовали девчонки: не могу я не ответить доверием на их доверие!
Лидочку увели в угол, безумолку расспрашивали как там, в столице, в отдалившейся от них жизни, где тихо, где, как прежде, все живут и работают. А меня уложили на общие нары, за большой железной бочкой-печью, чтоб не видать было от входа. И коптилку перевесили так, чтобы я был в тени. Едва сбросил сапоги, вытянулся в тепле, с двух сторон приникли ко мне девчата. Приникли, зашептали о горестях своих и печалях. Такие девчоночьи откровения навалились на меня, что и помыслить не мог! Слушал, приобняв обоих за плечи, сочувствовал, одобрял, советовал. Боялся разочаровать своей мальчишеской неискушённостью, как святой отец, утешал, благословлял их девичьи ожидания. По очереди уходили они на дежурство, на их место приходили другие, также вот приникали ко мне. Каждой исповеди внимал я с сочувствием, и помыслы мои были чисты. Я скорее застрелил бы себя, чем мужским желанием разрушил бы доверчивость хоть одной из них!
Одна из молчаливых грустных девчонок, которой ни мать, ни отец не подарили для жизни привлекательности, вдруг жалобно попросила: «Алёша, поцелуйте меня…» Как только мог нежно я поцеловал, наверное, ещё не целованные губы, она прижалась ко мне и заплакала…
Инна не отпускала руки Алексея Ивановича, смотрела с каким-то диковатым любопытством.
Алексей Иванович грустновато улыбнулся.
– Ту девчушечку я очень даже понял. Года не прошло, я оказался в такой же печали.
В том же медсанбате, в окружении тех же девчат, мне ампутировали сначала одну, потом другую ногу. На машине, вместе с другими тяжело раненными отправили в Смоленск. Водитель боялся бомбёжки. Восемьдесят километров гнал по разбитой дороге, вытряхивая из нас вместе с адской болью свежих ран, последние силы. Когда на носилках внесли меня под своды полуразрушенного монастыря, где разместился госпиталь, и опустили на каменный пол, я был не в силах даже вытереть слёзы на своих щеках. И тут тихо подошла ко мне сестричка в белом халате, нагнулась, погладила тёплой ладошкой по голове. Я увидел добрые сочувствующие глаза, едва слышно попросил: «Поцелуйте, пожалуйста, меня…»
Тридцать лет прошло, а скорбящий тот поцелуй помню.
Что говорили обо мне медсанбатовские девчата, не знаю, но Лидочка с той ночи какой-то тревожной стала. Взгляд её не отпускал меня.
Как-то вернулся с передовой, она вышитый платочек стеснительно вручила, увидела мои порванные перчатки – починила. Когда бригаду перебросили на другой участок и блиндажей на новом месте ещё не нарыли, мы вместе устраивались рядышком в большой операционной палатке. Лидочка всегда ложилась с краю и приберегала место для меня. Намаешься за день с разными докторскими заботами, плюхнешься на еловый лапник,
Алексей Иванович замолк, Инна потеребила его руку:
– Ну и … - она требовала досказать.
– Переменчивая фронтовая судьба не разлучила нас и после этой ночи. Бригаду нашу переформировали в дивизию. Врача забрали в полк, сам я стал командиром. В боях работа наша вся шла на передовой. Девчонки гибли вместе с солдатами. Потому всех сестричек перевели из батальонов в полк, подальше от опасных мест. И как было не удивиться, когда вдруг явилась Лидочка!
Вытянулась по-солдатски, приложила к пилотке руку, тихо отрапортовала:
– Товарищ лейтенант, санинструктор Крючкова прибыла в ваше распоряжение – и смотрит на меня, и в глазах её тёмных всё то же ожидание счастья!
Не знаю, что наговорила она там, в полку, но добилась – снова была при мне.
Наверное, трудно представить, но так было. Ночь. Лежим в палатке. Я на нарах из жердей у одной стенки, Лидочка на своих нарах у другой. Мы отделены от всех. Нас двое. Между нами малое пространство, только протяни руку. Знаю: Лидочка ждёт. И не могу переступить через самого себя. Ни в батальоне, ни в полку не верили, что мы непорочны. Кто-то даже рассказал о нас комдиву. Он, весёлый человек, воскликнул: «Не верю!»
В один из дней приехал на рассвете в батальон, подошёл неслышно к нашей палатке, вход раздвинул, смотрит: я в молодом сне на своих нарах, Лидочка, завернувшись в одеяло, как куколка, - на своих. Поглядел, поглядел, поднял батальон по тревоге. Когда все выстроились, обошёл строй, остановился перед нами, обжигающе посмотрел на Лидочку, на меня, проговорил тихо: «Удивили!» - засмеялся, мне показалось, не без уважения к нам…
Инна стиснула Алексею Ивановичу руку, выкрикнула, с каким-то надрывом:
– Но, почему, почему?! Она ведь хотела тебя!..
Алексей Иванович, как будто сам не понимая своего прошлого, вздохнул:
– Если бы молодость знала… Но, думается, не потому. Был-то я от головы до ног романтиком и тоже мечтал о любви. И ждал. Ждал, разумеется, заоблачное чудо. Лидочка же была земной, земной любви хотела. К тому же, как теперь думается, есть всё же какая-то неразгаданная тайна душ и тел. Не к каждому же человеку тянет тебя! Сколько мужчин и женщин спокойно проходят мимо друг друга! А дрогнет, потянет сердце к кому-то одному, и необязательно на красоту. Бывают же такие милые дурнушки, что привлекают на век! Какое-то биополе отзывчивости, добра есть у них. И оно много сильнее красоты.
Лидочка ждала терпеливо, но моё ровное, доброе отношение не могло успокоить её, тоскующую по любви. А тут наш молодой комбат-хохол стал настойчиво ухаживать за Лидочкой. Был он мужиковат, грубоват, самолюбив, порой даже жесток по отношению к солдатам, и опять я стал тревожиться за Лидочку. И опять в наивности своей не понял, что романтика не может заменить потребности в земных чувствах. Лидочка ушла к комбату. И сумела не только очеловечить этого грубого, не всегда справедливого человека. Она стала для него и теплом, и светом в походной неустроенной жизни. Полк попал под жесточайшую бомбёжку, осколком Лидочке перебило ногу. Я подбежал, когда её, уже перебинтованную, уложили на подводу. Увидела меня, обхватила мою шею, прижала к своему мокрому от слёз лицу, и словно, обезумев, целовала, целовала, шептала, наверное, уже в бреду: «Милый, милый, милый…» Потом посмотрела заплывшими от слёз и боли глазами, сказала, как клятву с меня взяла: «Капитану скажи, я – вернусь…»