Идеалист
Шрифт:
– И всё-таки это обман, - Макар упрямо пригнул голову к выставленным на стол сжатым кулакам.
– О господи, да очнись ты, Макарушка! – Васёнке так нехорошо стало от упрямой слепоты Макара. Что даже сердце придавило.
– Когда ваша партийная политика не сходится с нуждами людей, я, Макар, не можу не быть с людьми. Какой бы кабинет у тебя ни был, всё одно, к людям придёшь, да ещё поклонишься, повинишься, когда увидишь всё как оно есть. Да ты и теперь видишь. Только зажали тебя между верхом и низом, куда оборотиться не выберешь. А ты бы глянул снизу, да и доказал Первому! Он другому Первому. Тот ещё другому. Обмана, может, и не потребовалось бы?..
– Снизу вверх
– Надо доказывать, Макар. А то худо будет, - Васёнка чувствовала, как затукало сердце: сейчас она должна была сказать главное, ради чего решилась на долгий этот разговор.
– Послушай-ка, Макар, - начала Васёнка, одолевая вдруг подступившую робость, в то же время уже и готовая к тому, чтобы устоять на своём:
– Надо что-то делать и в Семигорье. Сколько можно бедовать! Фомин подсказывает выход. Пойду и я на такое: половину земли по вашему засею, остатние поля, - как крестьянский опыт велит. Дай нам срок самим увидать, другим показать, где земля отзовётся. Неужто на год-два не можно доверить нам самим похозяйствовать?! Прошу, Макар, помолчи, дай досказать!.. Что на уме у тебя, знаю. Оторопь тебя берёт, что поля наши все, как на ладони? Что начальство поедет, клевера да чистые пары углядит? Так думаешь?.. Знаю, что так. Ну, а если пшеничку, ну, даже, центнеров под двадцать они увидят? Если этой крестьянской половиной планы всех площадей покроем и что-то ещё людям нашим деревенским дадим? Не оттает захолоделый ум начальников?.. Неужто пружинки у них так заведены, что глядючи на то что есть, скажут, - этого быть не может? Скажут? Ты говоришь: скажут?!. Ну, тогда, Макарушка, с меня голову сымай. Со всех должностей провожай. Буду по дому, да по саду копошиться. На самом-то низу хоть не стыдно за себя будет. Детишков как-нибудь прокормим, в люди выведем! – Васёнка говорила в сердцах, сама не веря, что такое может статься, но обида за Макара, за то, что делали с землёй те, кто не жил при земле, не давала ей покориться.
Чувствовала Васёнка, что Макар не с ней, где-то там, в своём кабинете, сказала с горечью:
– Переменился ты, Макар. Сердце у тебя глухое стало. Горе случится, Макар, коли к себе не вернёшься… - Горькие её слова как бы обошли Макара. Он ниже пригнул голову, сказал:
– Вот что, Васёна Гавриловна… - «Ого! – уже и «Гавриловна»! – подумала Васёнка, вмиг настораживаясь. Она видела, как до белых пятен в суставах сжались Макаровы кулаки, жёсткий чужой голос, каким заговорил Макар, был тосклив, как стук дятла по дереву в самую студёную пору.
– Вот что, Васёна Гавриловна, - повторил Макар, - не вздумай взять на себя то, что натворили, судя по твоим словам, в «Пахаре». С Фоминым сами разберёмся. И твоё вмешательство в это дело я исключаю.
Васёнка покачивалась, как будто горестными движениями старалась утишить трудно сносимую боль: «Ох, Макар, Макар, - думала. – Ждала ли увидеть тебя такого? Крут да слеп стал, Макарушка. Видать запамятовал, что правда во все времена была сильнее власти!..»
– Ну, что ж, слушай теперь моё слово и ты, Макар Константинович, - Васёнка тоже выложила на стол свои руки, как раз напротив Макаровых кулаков, глядя на упрямо склонённую мужнину голову, заговорила:
– Жалела я тебя, все эти неладные в твоей жизни годы, жалела. Ждала, сам в разум войдёшь, увидишь в себе того, чужого, кого в душу впустил. Видать, зря ждала. И жалела понапрасну. Но прежде чем на людей замахиваться, о себе подумай. О Фомине Якове Васильевиче рассказала тебе, как самому близкому человеку. Макару,
Меня, когда стану землю не по вашей указке обихаживать, можешь таскать хоть на бюро, хоть в саму Москву. Со мной что хошь делай. Своё я перетерплю и при тебе останусь. Но Якова Васильевича тронешь – всё, Макар, нашей с тобой жизни конец…
Макар не поднял головы, даже как будто вобрал голову в заметно посутулившиеся плечи, каким-то сдавленным от внутреннего неуюта голосом, угрюмо проговорил:
– Не могу я против совести…
На что Васёнка не уступая ответила:
– Не криви душой, Макар. Не совесть тебя мучит. Против начальства ты не можешь.
И добавила, вздохнув:
– Что ж, коли ты не можешь, значит, смогать мне!.. – Что-то ещё о совести хотела сказать она Макару, но в крыльце и по мосту затопали быстрые ноги, распахнулась дверь, ворвалась в дом ребятня. Возбуждённые только что виденной в клубе кинокартиной и торопливым бегом, что заметно было по раскрасневшимся их лицам, они, тесня друг друга, с весёлым шумом перевалились через порог и вдруг умолкнув, разом встали, недоумённо оборотив к родителям ещё блестящие от возбуждения глаза. Никогда прежде они не видели мать в такой непримиримости к отцу, вмиг учуяли своими чуткими сердчишками, что глянула в их дом беда. И тут же в безотчётном порыве оберечь то, что всегда у них было, молча бросились: Люба, Веерка, Надюшка к матери, Борька в почувственной мужской солидарности – к отцу. Одна светловолосая, широколицая Валентина, уже умевшая держать себя в осуждающем других достоинстве, осталась у порога, с любопытством глядела на мать с отцом, в отчуждённости сидящих друг против друга, стараясь понять кто из них и в чём виноватый.
Девчонки с трёх сторон прижались к Васёнке, насупясь, смотрели на угрюмо склонившегося к столу отца. Борька же, взобравшись на лавку, охватил Макара за шею, с отцовской хмуростью в светлых глазёнках смотрел на сестёр, готовый к защите.
– Ну, вот, и разделились! – с мгновенно кольнувшей сердце болью отозвалось в Васёнке. Охватив, крепко прижав к себе своих девчонок, глядя в страдающей жалости поверх милых, пахнущих домашним ладом девчоночьих голов на Макара, с горькой горестью думала:
– Вот, Макар, всё тут наше с тобой нажитое. Ну, куда мы от них, от детишков наших? И что же за такие мы люди, что не свои заботы дороже нам своего счастья?!.
2
Постелил себе Макар на печи. Не глядя на Васёнку, тихо позвякивающую посудой в кухне, разулся, залез в полутьму подпотолочья. Впервой за пятнадцать лет лёг в отдельности. Муторно было от Васёнкиных слов. Лежал, как поваленный, стянутый верёвками, бык, - только что нож над горлом не занесён.
В уме теплилась надежда, что доброе Васёнкино сердце помягчает. Сейчас, вот, помоет тарелки, составит в горку, ополоснёт притомившиеся руки, неслышно, как умеет только она, поднимется к нему в напечье, шепнёт примиряющее слово.
Слушал Макар, ждал. Но Васёнка будто не ведала, что он на печи, молча прошла в горницу. Макара будто стужей обдуло, натянул одеяло до подбородка, затяжелел в думах…
… Замаячил перед глазами Первый, по воле которого случилось оказаться Макару в райкомовском кабинете, при телефонах, бумагах, постоянных, вроде бы нужных заседаниях, при разном прочем, непривычном, что с трудом укладывалось в размеренность и самостоятельность прежней его жизни.