Идеалист
Шрифт:
Сожаление явилось, тут же унеслось упруго бьющим в лицо ветром. И всё-таки, мимолётно скользнувшее сожаление явило тень, какое-то облачко сомнения в самом стремлении к одиночеству.
Озеро, в которое долго они проталкивались по заросшей протоке, царапая дюралевыми боками лодки о тугие сплетения разросшегося вдоль протоки ивняка, встретило их чёрной от отражённого в нём леса неподвижной водой и безмолвием.
Своя прелесть и жуть была в таинственности уходящей под тёмный сумрак деревьев воды, слабо колыхаемой медленным движением лодки, в гулком стуке железных уключин, в бледнеющем закатном
Зоя как-то вся ужалась, настороженно вглядывалась в черноту озера, в сумрак берегов, Алексей Иванович чувствовал её недоверие к тому, что именно здесь можно найти тот счастливый уют одиночества, мыслью о котором оба они последнее время жили: Зоя не любила таких вот закрытых мест, где берега темны и небо с холстинку. Но знал он и другое, знал что вот сейчас, как только пристанут они к сухой дубовой гривке, на которой он уже бывал, он сумеет одомашнить этот пугающий её лесной берег, и молча погребал к месту, мысленно облюбованному прежде.
И действительно, когда свет и живое тепло костра уютно обозначило круг вечернего их пребывания, и подвешенный на перекладине чайник зафыркал, выкидывая кипяток на охваченные огнём сучья, и Зоя привычно приняла на себя заботу накормить проголодавшегося за дорогу своего Алёшечку, стала быстро и умело заваривать в кружки чай, вытаскивать из рюкзака и раскладывать на расстеленную поверх брезента газету помидоры, огурцы, сыр, кусочки отварного мяса – всё, что могло порадовать в вечерней вольной трапезе, Алексей Иванович с лукавым успокоением принял перемену в настроении жены. Он видел, что Зоя тоже проголодалась, но мужественно сдерживает себя, больше хрустит огурцами (в последний год она стала полнеть, и тревожилась и сердилась на свою полноту ), и Алексей Иванович, жалея её и зная, что она ждёт, чтобы он уговорил её не поститься, сказал с подчёркнутой укоризной:
– Ну, Зоинька, мучай себя сколько хочешь в городе. Но здесь-то, на воле, на природе, ты можешь забыть о мученической своей диете!..
– Нет, нет! Ты кушай, кушай… Я знаю, что мне надо.
Алексей Иванович про себя улыбнулся, - это было её, Зойкино, с сохранением достоинства отступление.
– Конечно, смотри сама, как лучше, - сказал он как можно серьёзнее. – Но вот этот кусочек тебе надо проглотить обязательно! – он протянул на кончике ножа пластинку отварного мяса, - даже в санатории мясо дают на разгрузку!..
– Нет-нет! – Но мясо взяла, ровными зубками откусила маленький кусочек, быстренько, как мышка, сжевала, потянулась к своим любимым сладким пирожкам, которые сама же напекла.
Алексей Иванович откинулся на брезент, захохотал с присущим ему детским торжеством, так открыто и громко, что молчаливое тёмное нутро леса отозвалось многоголосым оханьем.
Зоя смущённо отложила пирожок, рукой охватила шею, как любила когда-то делать Васёнка, будто бы в оскорблённых чувствах замерла, глядя в костёр.
Освещённое пламенем круглое её лицо с надутой нижней губкой, с распущенными по лбу волосами было необычайно привлекательным. Да и вся она, родная ему женщина, гляделась сейчас как-то по-новому. Выхваченная из ночной тьмы светом горящего костра она была живым порождением огня и ночи, и Алексей Иванович очарованно смотрел, будто
2
Ночевали в лодке, на середине озера. Расстелили волосяной тюфячок на ровные фанерные стлани, под головы положили ватники, две небольшие подушки, укрылись широким байковым одеялом.
На берегу Алексей Иванович ночевал редко, и не только из-за комаров: настороженность, сохранившаяся в нём с фронтовых лет и до нынешних времён, заставляла быть предусмотрительным. В лодке, среди воды, чувствовал он себя спокойнее, не тратил лишних сил на распознавание идущих из ночи шорохов.
Зоя, то ли от суетности последних дней, то ли от долгого завораживающего движения по воде, то ли от тишины, чистого воздуха и полноты ласк, разморилась, уткнулась разгорячённым лицом в плечо Алексея Ивановича, в умиротворённости сонно задышала, время от времени вздрагивая во сне от ещё не остывших чувств. Когда Зоя вздрагивала, Алексей Иванович осторожно клал ладонь на её голову, убирал напряжение биотоков – дыхание её выравнивалось, с облегчением она вздыхала, углублялась в сон.
Сам Алексей Иванович не спал. Как обычно бывало с ним, когда оказывался он среди природы, в тишине, в безлюдье, после напряжённых, расписанных до минут дней городской жизни, он ещё долго не успокаивался. Мозг ещё жил прежними заботами. И надо было с десяток раз пройтись по кругу оставленных в городе дел, чтобы утомится, чтобы, в конце концов спутались мысли, и первый на воле сон принёс долгожданное отдохновение.
Где-то к полуночи, осторожно, чтобы не потревожить Зою, он надел очки, заложил руки под голову, стал разглядывать звёздное небо. С детства он знал, что если долго и пристально смотреть в межзвёздную запредельность, возникает ощущение движения к звёздам, и возникает это ощущение, когда ты совершенно один, вокруг тишина, и никто нигде тебя не ждёт. Воображением отрываешься от земли, невесомо, медленно плывёшь среди звёзд, звёздным светом очищая душу от всяческих сует. Так бывало в детстве. И теперь, в возвращённых первичных радостях жизни, захотелось до сердечного волнения вовлечь себя в зачарованный звёздный полёт.
До рези в глазах вглядывался он в межзвёздное пространство, напрягал воображение, расслаблял мышцы в старании вызвать в себе ощущение полёта, но ожидаемое ощущение не приходило, и Алексей Иванович, улыбнувшись, прекратил детскую забаву.
«Всему своё время!» - подумал он, и принял, как должное сдвинувшееся в его жизни время. Заглянул в близкое, с полуоткрытыми губами лицо Зои, улыбающейся какому-то радостному видению, подумал с ласковой грустью: «А вот Зойченька сумела бы проплыть среди звёзд! Девчоночья её душа, обоготворяющая мир во всех чувственных его движениях, не изменилась с тех далёких пор. Радость бытия всегда при ней. Она может даже то, что недоступно ему!» Он пожалел, что Зоя спит в этот час звёзд и покоя. Разбудить жену он себе не позволил, хотя знал, что она не обиделась бы, даже если бы он вторгся в её сон. В привычной сдержанности вздохнул, стал слушать всегда осторожные шорохи ночи.