Идеалист
Шрифт:
– Генашечка, гости без тебя скучают! – она говорила и оглаживала рукой жиденькие, но умело подстриженные и мастерски уложенные на косой пробор волосы Аврова. Авров отвёл её руку, с отеческим назиданием проговорил: - Мы не одни, Хорошечка. Вот, напротив, Алексей Иванович. Он не разделяет наших вольностей. Он может тебя осудить!..
– Меня? Осудить?.. Интересно!.. – Инна смотрела с неподдельным любопытством, в её позе была готовность перескочить на диван, с такой же дразнящей вольностью прижаться к новому для неё гостю.
Авров её остановил, сказал тоном хозяина.
– Поди, Хорошечка. Позабавь гостей. Я приду сейчас. – Он проводил её, прикрыв дверь.
– Ну, какой итог подведём, командир?..
3
Гости разошлись, в квартире стихла отупляющая однообразием музыка, а Полянин Алексей Иванович всё сидел в углу дивана в полной физической и душевной усталости. Как ни был короток разговор с Авровым, он стоил сил, к тому же Алексей Иванович ясно сознавал, что встретиться с Авровым ему ещё придётся.
В комнату в озабоченности вошла Инна, сказала:
– Юрий Михайлович велел постелить!
Она раскрыла дверцу шифоньера, перенесла, взвалила на диван одеяло, подушку, простыни, попросила:
– Встань на минутку! – С привычной ловкостью застелила диван – Ну, вот, располагайся, - сказала и, улыбнувшись, вышла.
Алексей Иванович навесил на стул свой, не по сезону, тяжёлый пиджак, снял рубашку, присел на край постели.
Инна снова вошла, прикрыла за собой дверь, сбросила туфли, присела на кресло, аккуратно сняла чулки, так же аккуратно разложила по широкой мягкой спинке. Поднялась, по русалочьи выгибаясь, стянула с себя узкое платье, швырнула на чулки, пришлёпывая по паркету босыми ногами перебежала к дивану, пристроилась в уютной близости.
– Хочешь?!. – шепнула, прижимаясь к плечу. Я – сладенькая!. Мягкие её волосы, щекочущие ему губы, ещё хранили запах табачного дыма, весь вечер витавшего над застольем. Но запах этот перебивался с другим, тонким, волнующим ароматом. Алексей Иванович слышал о неотразимом запахе парижских духов, подумал, сдерживая желание коснуться чужих волос, что французские парфюмеры изрядно потрудились, чтобы пробуждать в мужчине влечение, подобное влечению кота к дурманящему запаху валерианы.
Инна дотянулась губами до уголка его губ, легонько надавливая своим телом, укладывала его на подушку. Протезы мешали ему лечь. Инна почувствовала заминку, поняла, прошептала ему в губы:
– Не расстраивайся. Сама расстегну…
Она приникла к протезам, торопясь освободить от них его ноги. руки её были слабы, или она не знала, как это сделать, и Алексей Иванович осторожно отвёл от протезов почти невесомые для его рук тоненькие руки Инны, закутал её в одеяло, поднялся, тяжело переступая, отошёл к окну.
– Ты что?!. – Инна растерянно смотрела округлившимися глазами. – С моей стороны никаких претензий! Обнялись – разошлись. Вспомнишь – хорошо. Не вспомнишь, что ж… - Она пожала худенькими плечами.
Алексей Иванович опираясь спиной на подоконник, стоял, охватив себя руками, смотрел сожалеющее на красивую, в общем-то совсем ещё девчонку, открыто зовущую его к себе, и совсем не любовные мысли роились в многодумной его голове. «Нет, милая девушка, - думал он. – это только кажется, что всё легко и просто. Кто сотворил тебя такую? Сама бы не додумалась!»
– Ну, что стоишь, как Христос перед народом? – Инна начинала сердиться. Высвободилась из одеяла, потянулась к письменному столу, выдвинула ящик, не глядя, вытянула из лежащей там пачки папиросу, зажигалку, закурила, вызывающе дохнула в его сторону. И как только Инна закурила, Алексей Иванович успокоился совершенно: курящая женщина для него была неопасна. Инна даже в раздражении выглядела жалкой и беззащитной.
– Лежи, лежи, человечек! – сказал отечески. – Давай лучше поговорим. Сегодня что-то всё фронт вспоминается.
– Ну, давай, рассказывай, - разрешила Инна, не отпуская его руки.
Алексей Иванович не был хорошим рассказчиком. Воспоминания о событиях даже весьма отдалённых, были для него так же живы и близки, что возбуждали скорее его самого, чем слушающего его человека. Слабость свою он знал, и, наверное, в сумбурности сегодняшнего дня не стал бы откровенничать, но Инна напомнила ему фронтовых девчат, с нелёгкой, подчас запутанной их жизнью, и потребность умиротворить душу этой вряд ли счастливой девчушки, побудила заговорить.
– Знаешь, вот, - начал он, как-то даже стеснительно. – На войне пришлось мне быть среди девчат, среди отчаянных, совсем не думающих о себе фронтовых сестричек. Написано, сказано о них разное, а я готов и сейчас поклониться им, их особому, женскому подвигу… - Алексей Иванович заметил любопытствующий, явно насмешливый взгляд Инны, понял, что зарапортовался, потёр в затруднении лоб.
– Ладно, бог с ней, с философией, - сказал смущённо, - расскажу только про одну сестричку.
Отвели нас после боёв на формировку, прибыло пополнение и в наш санвзвод. Из трёх новых девчат, одна, ну, сразу выделилась! Не красотой, нет. Чем? Кто скажет! Есть какая-то тайна женской привлекательности. Маленькая, полноватенькая, заострённый нос на пухлом личике – что особенного? А вот хочется лишний раз взглянуть!.. На нас, командиров, принимавших пополнение, смотрела она из-под выпуклого умного лобика, прикрытого с обеих сторон крыльями чёрных волос, внимательным, каким-то приглядывающимся взглядом. И было в её взгляде, - пусть громко это прозвучит, но сам я был такой! – ожидания счастья! Вот, как понять: фронт, смерть, с земли и с неба, и здесь же, у смерти на виду, ожидание своего, девичьего счастья!
Нам она скромно представилась: «Лидочка», и девчата увели её в свою землянку. Высшим для нас командиром был военврач, молодой красавец, попавший на фронт с четвёртого курса мединститута. Любитель гитары, романсов и женщин, он не очень-то стесняя себя в желаниях. Правда, своих девчат остерегался, как-никак командир, девчонки - те же солдаты. На свидания ходил в соседние санроты. А тут занесло: положил глаз на Лидочку!
Полк стоял в лесах. Март, снега уже подтаивают. С потеплевшего неба весной напахивает. В один из вечеров приводит военврач Лидочку в землянку и оставляет ночевать. В землянке обитало нас четверо, старшина, двое нас, фельдшеров, и он, врач, и спали все на одних земляных нарах, бок к боку. Муторно я чувствовал себя в ту ночь. Но командир, есть командир, на всё командирская воля. Хорошо ещё, что моё место было с противоположного края.
Утром военфельдшер, Иван Степанович, - пожилой уже! – мне и говорит:
– Что-то у нашего Жуана не получилось. Он к ней, она – в крик!..
Да и со стороны заметно: Лидочка, как в воду опущенная. Врач – зол, на нас не глядит.
На вторую ночь – всё то же. Тут я не выдержал. Остались мы вдвоём, я и высказал ему своё возмущение. Благо давала мне нравственное право общая наша партийная принадлежность. А комиссара он боялся. В общем, врага себе нажил. К вечеру, смотрю, взял наш командир гитару, сидит тренькает.