Идеалист
Шрифт:
От девицы, с редким для провинции именем Марта, он взял клятвенное обещание: втайне хранить их породнение и примириться с существованием другой его семьи, оставить которую ни при каких обстоятельствах он не может.
Юрий Михайлович замедлил шаг, даже приостановился, от озарившей его догадки: а не Марта ли с дерзостным своим характером решила всё-таки вмешаться в его семейные дела!? Юрий Михайлович лихорадочно просчитал в уме такую возможность и отверг её: он продолжал достаточно одаривать Марту из дополнительных своих средств и прочих возможностей, и судя по тону её писем, которые изредка присылались ему на Главпочтамт до востребования, она не замышляла замахнуться на большее. Но была ещё Дора Павловна, так по-глупому вовлеченная Мартой в
– Так-так,- размышлял Юрий Михайлович, снова вовлекая себя в движущуюся людскую толпу и стараясь припомнить, когда Нинуля в последний раз зачитывала ему очередное письмо от Доры Павловны: сам Юрий Михайлович не проявлял живого интереса к семейной корреспонденции, и Нинуля обычно читала письма вслух за ужином.
«Да, последнее письмо от мамочки было, кажется, вчера, - вспоминал Юрий Михайлович. – Нинуля читала. Но если бы там что-то было, и она опустила, не сочла нужным прочитать, он бы всё равно почувствовал по её голосу сокрытую опасность. Он не почувствовал. Хотя… да, он был в таком состоянии после ресторанного вечера, созванного Геннадием Александровичем, что мог и не уловить. Впрочем, мы склонны преувеличивать неприятности. Даже самые простые, житейские. Всё, всё образуется, как говаривал слуга Стивы Облонского! И Юрий Михайлович, утешив себя чужой мудростью, ускорил ещё лёгкий, по-спортивному пружинистый шаг.
Серый угол своего департамента, отблескивающий стёклами широких окон, Юрий Михайлович завидел издали и слегка поморщился от ждущих его служебных обязанностей: никчёмность восьми из десяти дел, решаемых им с начальственной солидностью, раздражали его живой чувственный ум. Однако, досада, затемнившая было лицо, тут же сменилась улыбкой: он вспомнил о новой своей секретарше, с импонирующей ему робостью осваивающей сложное хозяйство его приёмной. Ожидание приветствий, взглядов, невинных – пока невинных!
– касаний, настроило его на приятный игровой азарт. И хотя новенькая его секретарша была не в поре первой свежести, и где-то среди тысячи тысяч столичных зданий, в уютненькой и вероятно, чистенькой, пещерке обитала и держалась её заботами небольшая семья, Юрий Михайлович разглядел нечто, скрытое под простенькими, однако со вкусом подобранными кофточками, плащиками, туфельками, за плавностью движений, в несколько тяжеловатой, но обещающей безудержную страсть, походке. Он уже как бы случайно прикоснулся к ней, почувствовал плечом маленькую, тугую, как теннисный мяч, её грудь.
Юрий Михайлович ускорил шаг. Он уже перебегал в торопливости асфальтированную ширину Садового кольца, и тут пустячная оплошность как-то сразу нарушила приятный его настрой.
Впрыгивая на тротуар, он задержал взгляд на очаровательном женском лице и запнулся о высокий каменный бордюр, упал на колено довольно ощутимой болью, повредил даже брючину. Он постарался, как возможно быстрее уйти от сочувствующих взглядов, но саднящая боль в колене вернула его мысли к домашним неприятностям.
Вспомнился так и не разгаданный до конца, самолюбиво-притаённый утренний бунт Нинули и, как ни казалось ему удобной устоявшаяся параллельность двух его жизней, впервые он не то чтобы сознал, смутно ощутил, что ему может не хватить удачливости и сил долго удерживаться на параллелях, - какая-то из двух жизней может чуть-чуть скоситься, и тогда неминуемо они пересекутся, а такое пересечение – ой-ой! – может обернуться ба-альшими неприятностями!..
«Однако!» - проговорил Юрий Михайлович, и сам себя не расслышал в неспадаемом шуме несущихся по Садовому кольцу машин.
Перед ним уже угловато серело знакомое здание департамента. Он представил, как поднимется сейчас на свой этаж, пройдёт длинным коридором, войдёт, прихрамывая, в свою приёмную, и новая его секретарша Люсичка, с приятно-волнующим участием к его боли захлопочет вокруг ушибленной ноги.
Юрий Михайлович улыбнулся, с силой отжал тяжёлую, на пружинах
ЗАСТОЛЬЕ
1
Застолье у Юрия Михайловича Кобликова шумело, пило, жевало, прерывалось время от времени речами и тостами, после очередного тоста гости с новым приливом энергии охватывали широкий, расставленный почти от стены до стены, сверкающий фужерами, рюмками, бутылками и графинчиками стол. Такого обилия яств и вин Алексею Ивановичу не приходилось видеть даже на приёмах в Кремле. Но не само роскошество стола удивляло – не составляло труда догадаться, что каждый из сидящих за столом знает, что благодетелем и дарителем всех этих необычных коньяков, бальзамов, вин, настоек, закусок, редких даже для столицы фруктов, сладостей, был, ни кто иной, как Геннадий Александрович, «наш Генаша», как дружески, в то же время с нескрываемым почтением величал его при гостях Юрочка.
Уставя невидящий взгляд в край стола, Алексей Иванович подавленно сидел, мысленно ругал Юрочку за навязанное им гостеприимство. Повстречались они на Тверском бульваре, где Алексей Иванович предавался воспоминаниям о своём отрочестве, прошедшем здесь, среди липовых аллей под звон трамваев, и Юрочка почти силой затащил его к себе, обещая потрясающий вечер, и, главное, знакомство с обществом «без которого невозможно жить».
Усадив братца в кресло в семейной своей спальне, с широкой тахтой, ковром на полу и напольным светильником-шаром, зелёным светом своим располагающим к интимности, Юрочка исчез по хозяйским заботам, сунув Алексею Ивановичу отблескивающий заграничным глянцем престижный среди столичной элиты журнал «Америка», и Алексей Иванович в таком глупом затворничестве просидел до прихода гостей. Отложив журнал, он прислушивался к звонкам, преувеличенно оживлённым голосам входящих в квартиру людей и всё более ощущал свою непричастность к затее братца. Не раз порывался подняться, уйти к себе, в гостиницу, но каждый новый звонок приостанавливал его порыв, стеснительность от обретённой неуклюжести, неминуемая обязанность знакомиться и объясняться с людьми незнакомыми, заставляли его глубже втискиваться в кресло, ждать другой, благоприятной минуты. В конце концов Алексей Иванович понял, что уйти не удастся и смирился с неизбежностью.
Взрыв согласно восхищённых голосов приветствовал в прихожей нового, видимо всем хорошо знакомого гостя. Когда громкий, как оркестровый туш, восторг приутих, и гости, предупредительно поощряя друг друга, прошли в столовую, Алексей Иванович, услышал смущённый и восхищённый шёпот Юрочки:
– Ну, что ты, Генаша! Ты и так сверх возможного…
– Что за счёты, Юрий Михайлович! Всё – на стол… Пока – можем!
Голос гостя был высоким, резким, даже в той снисходительности, с которой слова произносились, сам звук голоса насторожил Алексея Ивановича.
В какой-то из газет один из известных криминалистов утверждал, что голос человека так же неповторим, как рисунок кожи на подушечках пальцев. А память Алексея Ивановича хранила звук именно этого голоса – суховато-пронзительного, как скрип укатанного снега под каблуком. Он не успел вспомнить кому мог принадлежать настороживший его голос, как дверь распахнулась, и Юрочка, сияя всем лицом, ввёл в комнату самого гостя.
– Знакомьтесь! – сказал он, озаряя сияющим взглядом комнату. – Это – Алексей Иванович, мой двоюродный брат. А это, - представил он, - самыйсамый, всеми уважаемый человек, Геннадий Александрович!
Алексей Иванович тяжело поднялся с кресла, взглянул близко, сердце дрогнуло: перед ним стоял несколько пополневший, с лицом округлившимся, изменённым щёточкой странных молочно-белых усов, вежливо улыбающийся Авров.
Взгляды их соприкоснулись; веки Аврова прикрылись.
– Значит, Алексей Иванович? Юрия Михайловича братец? – с любезным поклоном уточнил он. – Что ж, будем знакомы. Он повернулся к Юрочке.
– Надеюсь, Алексей Иванович не откажется принять участие в нашем скромном ужине?