Идеальная жизнь

Пиколт Джоди Линн

— Что ж, — шепотом созналась я, — вы меня тоже удивили.

Пробка из бутылки вылетела, ударилась о мягкое нутро палатки и упала мне на колени. Шампанское полилось по рукам Алекса, попав ему на брюки.

— Придется вам из-за меня еще и счета химчистки оплачивать, — сказала я.

Алекс улыбнулся и наполнил мой бокал.

— Шампанское не так плохо отстирывается, как пятно от папайи, — ответил он. Поднял свой бокал, чокнулся со мной — по ветру разнесся звон крошечных колокольчиков.

— Наверное, следует

поднять тост за фильм, — сказала я.

— Нет, — Алекс наклонился так близко, что я чувствовала запах лосьона после бритья. — Мне кажется, мы определенно должны поднять тост за вас.

Я наблюдала, как он поднес к губам бокал, а потом отвернулась и взглянула на мерцающие свечи. Наши тарелки с горячим стояли на кровати в противоположном углу палатки, под серебряными крышками. На шаткой полке пристроились две тарелки с фруктовым пирогом.

— На вас трудно долго злиться, — призналась я.

— Что ж, — сказал Алекс, — по крайней мере, наконец-то я хоть что-то делаю правильно.

Я вспыхнула и опустила глаза в тарелку. Я хотела, чтобы он начал накладывать еду. Петь, кричать — что угодно, лишь бы перестал на меня так смотреть.

Я умела ориентироваться в пустыне по солнцу. Знала, как из пятидесяти разрозненных кусочков собрать череп. Могла провести сложный компьютерный анализ, который объяснил бы значение размера кости. Но я не могла сидеть за ужином напротив мужчины и чувствовать себя непринужденно.

Мне просто не хватало опыта. В своих фантазиях я не видела тех подводных камней, которые обнаружились в реальной жизни: долгие минуты молчания, когда нечего сказать, ужасное эхо от стука ложкой о тарелку, взгляд Алекса, который, казалось, прожигает меня насквозь. Я вспомнила героинь романов, которые читала во время перелета в Танзанию. Многие из них отбросили бы свои длинные, ниспадающие волосы за спину, приоткрыли бы вишневые губы и призывно нагнулись над столом. Они знали, как дразнить мужчин и флиртовать с ними. По крайней мере, они могли бы завязать разговор и не выглядеть при этом дурами.

Но Алекс совершенно не разбирался в антропологии, а я совершенно не разбиралась в кино. Обсуждать погоду в Танзании — бессмысленно, потому что она месяцами неизменна. Лишившись брони из гнева, которую я в качестве защиты нацепила, входя в палатку, я не знала, о чем еще говорить с Алексом Риверсом. Должно быть, он и сам недоумевал, что же его подвигло на то, чтобы пригласить меня на ужин.

— А скажите мне, Кассандра Барретт…

— Касси, — автоматически поправила я и подняла на него глаза. — Можешь называть меня Касси и на «ты».

— Значит, Касси. Скажи мне, как получилось, что ты оказалась в африканской пустыне и ковыряешься в этом ущелье?

Я тут же поддержала разговор, обрадовавшись, что наконец-то могу хоть что-то сделать.

— Я была девчонкой-сорванцом. Любила копаться в грязи.

Он

подошел к низкому деревянному ящику, который я сразу не заметила, и достал изо льда две небольшие серебряные креманки.

— Коктейль из морепродуктов? — предложил он.

Я улыбнулась, когда он поставил передо мною порцию.

— Как тебе это удается? — изумилась я, качая головой.

Алекс наколол креветку крошечной вилкой.

— Если я расскажу, больше не будет никакой тайны.

Мы молча ели. Я видела, как на его щеках танцуют тени от свечей, как их отблески играют на кончиках его волос. Он был золотым — вот верное слово. Я мгновение смотрела на него и видела мужчину, который спрашивал меня о моих курсах в Калифорнийском университете, а потом перевела дыхание — и уже видела перед собою самого Аполлона.

За основным блюдом Алекс упомянул, что родился в окрестностях Нового Орлеана.

— Отец был врачом, а маман — ну, она была самой красивой женщиной, которую мне доводилось встречать. — Он улыбнулся. — Я помню, как наблюдал за ней в саду, когда она думала, что ее никто не видит. Она сняла свою соломенную шляпку, подняла лицо к небу и смеялась, как самая счастливая женщина на земле.

Я смотрела в свою тарелку, вспоминая собственную маму, которая все бы отдала за то, чтобы вернуться на юг. Я думала о том, как наблюдала за ней, когда она думала, что никто не видит: она склонялась над бокалом с бурбоном, провозглашая тост за свое здоровье. Я закрыла глаза, пытаясь представить, каково это — расти в семье Алекса Риверса.

— Мой отец не особенно увлекался театром, — продолжал Алекс, — но когда увидел меня в одной пьесе в колледже, Тулейне, стал моим самым преданным поклонником. До самой смерти — он скончался несколько лет назад — он продолжал развешивать рекламные афиши фильмов, в которых я снимался, на стенах своего кабинета.

— А твоя мама до сих пор живет в Новом Орлеане? — спросила я.

— Я пытался перевезти ее в Лос-Анджелес, но она ни в какую. Сказала, что слишком глубоко пустила корни, чтобы куда-то переезжать.

Я попыталась мысленно представить себе картинки, которые рисовала мне мама: Юг, земля грациозных голуболистых ив и ледяных напитков с дробленой мятой. Картина казалась такой же непохожей на Лос-Анджелес, как я на Алекса Риверса.

— Наверное, ты скучаешь по Новому Орлеану, — предположила я. — Голливуд совершенно другой мир.

Алекс пожал плечами.

— Я вырос в одном из старых французских особняков, — рассказывал он, — с черными ставнями, плетущимися розами и витыми металлическими скамейками в саду. Когда я приехал в Лос-Анджелес и добился успеха, то построил себе точно такой же дом в Бель-Эйр, — улыбнулся он. — Ты, конечно, ездила на одну из экскурсий на Аллею звезд и, возможно, даже видела почтовый ящик.