Идеально другие. Художники о шестидесятых
Шрифт:
Его не было в комнате, мы вдвоем.
– Да я ему таблетку в чай брошу, вот вся его и жена там.
То есть она его подавляла, какие-то таблетки бросала.
Володя часто влюблялся?
Он и убегал еще. Однажды он к Талочкину попал с одной таксисткой, наговорил: «Ты будешь богатой, я не хуже Пикассо художник». Она его как бы спрятала, Талочкин сказал: «Ты его увози, его тут сразу найдут». И приехали два санитара, под руки и увезли. Он и рисовал себя вот с таким членом.
– Володь, а чего это ты с таким членом себя рисуешь?
– Володь, да так ебаться хотелось!
Такая искренность! Жалко Володьку, художник был от Бога.
– Сколько вы будете брать?
Интеллигентного вида человек в очках мнется.
– Я, право, не знаю. Хотелось бы еще посмотреть.
– А чего тут смотреть, все хорошие. Берите четыре, отдам дешевле.
– А сколько же они стоят?
– Володя, почем отдавать будем? Человек сразу четыре цветка берет.
– А что за человек? Кто он по профессии будет?
– Володь, слышь, он физик.
– Мать, мать, физику уступи, по 30 рублей отдай.
А как он стал писать маслом?
Он не любил масло, мать говорила: «Володь, надо маслом, за масло больше платят!» Он, как и Зверев, художник не масла, а гуаши и акварели. Зверев терпеть не мог масла, называл его «Маслаченко». По фамилии футболиста. Какое в его детстве могло быть масло, там вообще денег не было ни на что. Володя, когда потерял мать, стал работать у других, что-то к нему возвращалось, что-то пропадало. Но все-таки, когда он жил у людей, когда кто-то брал его из больницы на две недели, на десять дней, когда его не трогали, что-то возвращалось, видно было. А так – «Нарисуй мне кошку с птицей, нарисуй цветочек» или что-то в этом роде.
Харитонов – еще одна очень интересная московская личность. Кулаков вспоминал, как они чуть не стащили пейзаж у старика Бакшеева – чтобы пропить у Киевского вокзала.
Харитонов вначале жил на Плющихе, там еще кинотеатр был. Старый московский райончик, где таилась беднота во дворах в двухэтажных домиках, все друг про друга все знали, все как одна квартира. Вот так жил Харитошка с матерью. С ним меня познакомил Нутович. Харитонов, конечно, алкаш был невероятный, стопроцентный. А денег нет. Поэтому он ходил везде, собирал баночки от майонеза и горчицы, аптечные пузырьки от вазелина, а если банка попалась, так это вообще, он тщательно их вымывал, потом все это разносил, продавал по копейке, в конце концов собирал на четвертинку, а то и на пол-литра. Мастер был наливать, посуда у него была всякая разная – какая-то битая рюмка, полуразбитая банка, полстакана. Собирались там на бутылку, три-четыре человека, Харитонов брал пол-литра, буль-буль-буль наливал, и себе – побольше – за то, что наливал. Можно было взвешивать на аптекарских весах, у всех было абсолютно точно. Как-то играли в карты, Саша проиграл и по требованию выигравшего выставил голую задницу в окно второго этажа, прямо напротив кинотеатра – зрители смотрели с большим интересом.
Однажды я пошел к Харитонову и вдруг остановился – солнечный день, яркое, жгучее солнце, стоят два венских стула, прямо на тротуаре, на одном он сидит и держит абажур оранжевый из дома – продавал, выпить надо! Я остолбенел и думаю: «Нет, не пойду» – слава богу, он меня не увидел. Там много проблем было – влюбленности Харитонова, его женщины. У него был грех большой – женился на китаянке, тогда были еще китайские прачечные, и старый китаец, ее отец, собрал деньги, а он спиздил у нее эту шкатулку с деньгами, всю жизнь мучился, как ему отдать. «Володь, грех такой, не могу, надо деньги отдать, ведь я у него украл!» Потом он все, перестал пить, в святость ушел, там отдельные,
Знаешь, как Зверевы в Москве появились? Довольно любопытная история. Началась тамбовская антоновщина, которую потом подавил Тухачевский. А он еще маленьким был.
Но он родился в 31-м, а антоновщина была в 21-м.
Я же все знаю досконально, я разговаривал с его сестрами. Мать его небольшого роста, простая женщина, отец тоже из тамбовского села. Входит очередной бунтарь, распахивает тулуп: «Смотри, Тимофей, сколько я гранатов наделал!» Матери показалось, что граната зашипела, она со Зверевым бух под лавку. Маленькая – и упала. Бунтаря наповал, а отца ранило, в живот и грудь. И повезли его в Москву лечить, таким образом Зверев оказался в Москве. Его оперировали, он остался здесь, кем работал, не знаю, хирел, болел, мать работала уборщицей общественных туалетов. Оттуда и его брезгливость, он прекрасно понимал, что мать моет унитазы. Вот он ничего не ел дома и все дезинфицировал. Она знала это. Вот как я к нему попал. Перед тем как ехать, сказал: «Старик, надо в аптеку заехать». Время уже позднее, все закрылось, есть дежурная на «Белорусской».
На углу Горького и Лесной?
Нет, на левой стороне, где Ритка жила. На правой большой магазин одежды был. У вокзала Горький с палкой. А мы жили, где ресторан «Якорь», потом переулок, где трамвай ходил, а дальше мы, дом 45. Заходим в аптеку, нажимаем, выходит старая еврейка:
– Что вы хотите?
– Старуха, соды дай!
– Что с вами, что сода вам нужна?
Я говорю:
– Ну дайте ему соды.
Она приносит таблетки.
– Нет, старуха, мне не таблетки надо, а порошок!
– Что вам старуха, какая я вам старуха! Что такое? Что вы на ночь глядя ходите?
– Мне пачку надо!
– Пачку? Что вы собираетесь делать с содой?
– Старуха, дай мне пачку!
Она приносит, одну пачку.
– Старуха, мне таких надо десять!
– Слушайте, что он хочет делать с этой содой?
– Ну дайте ему десять!
– Хорошо, я дам. Но мне интересно, что он хочет делать.
А я и не знаю.
И вот он приезжает домой в Свиблово, которое называл Гиблово, открыл все порошки и все обсыпал, продезинфицировал. Пол, стол, комод какой-то стоял.
– Что ты делаешь?
– Так надо, старик, все обсыпал, теперь садись.
У нас был коньяк, то да се. И от этой соды все стало немножко блестеть.
А мать где была?
Мать там дальше. Он от матери отгораживался такой занавеской, на проволоке или веревке. Перегородка с матерью. Наутро, когда мы встали, он говорит:
– Ты хочешь есть?
– Да нет, опохмелимся да поедем.
Вышел на кухню чай поставить, смотрю, стоит блюдечко, а на блюдечке идеально вымытое, блестит, яблоко и яйцо. Он никогда не трогал, что мать готовила. Потом эта брезгливость уже в нем развивалась активно. Когда он у меня жил, я его спрашивал:
– Что ты все одежду носишь швами наружу?
– Старик, я и тебе советую – они ж за швы хватались, когда шили, а это вредно, зараза.
Когда приходили в ресторан, он просил, чтобы бутылку приносили цельную. А там же не дают так.
– Но мы не имеем права! – говорит нам официант.
– Ну какая вам разница? Он просит закрытая чтоб была. Дорогой коньяк берем!
– Сейчас позову метрдотеля.
Приходит метрдотель.
– Вы знаете, со странностями человек, пьет только из закрытой бутылки.