Идеальный друг
Шрифт:
20
Маленькие группки людей смущенно переминались под зонтами у входа в часовню номер два. Под навесом собрались ближайшие родственники. Отец Лукаса, высокий худой мужчина с волосами, тронутыми сединой, выглядел среди них удивленным, словно попал не на то мероприятие. Мать Лукаса, полноватая, энергичная женщина, держала его за руку, то и дело поднимая на него озабоченный взгляд. Рядом с ними и позади них стояли пожилые женщины и мужчины, видимо, тетки и дядья Лукаса. Еще Фабио узнал старшего брата и младшую сестру покойного. И пожилой человек на костылях тоже показался ему знакомым. Ну конечно, это был тот самый двоюродный дед, которому принадлежал участок «Гуррама».
На нейтральной полосе между родственниками и остальными участниками похорон стояла Норина со своей матерью. В какой-то момент Фабио почудилось, что она его увидела и кивнула.
Редакция пришла в полном составе. Руфер прибыл в сопровождении супруги. Он был в темном костюме и снова с усами. Сара Матей надела шляпу с широкими полями, и Фабио не сразу ее узнал. Рето Берлауэр в ветровке и галстуке, с кожаной сумкой через плечо имел такой вид, словно собрался писать репортаж.
Издательство было представлено кадровиком Коллером. Пришло несколько журналистов из других отделов. И кое-кто из конкурирующих издательств.
В одной довольно большой группе журналистов он обнаружил Марлен. Она была одета во все черное, но на ней это не выглядело как траур. Она бросила на него быстрый взгляд и медленно кивнула. Что это означало, он не понял. Вероятнее всего, горький упрек.
Потом она опять включилась в тихий, серьезный разговор.
«Контакт с журналистами – моя профессия», – заявила она ему когда-то.
Прибывшие медленно продвигались ко входу, стряхивали зонты и вставали в очередь, чтобы выразить соболезнование близким покойного.
Фабио протянул руку матери Лукаса, но женщина обняла его и крепко прижала к груди. Он тоже обнял ее и считал секунды, пока она его не отпустила.
– Это Фабио, – напомнила она своему мужу.
Отец Лукаса его не узнал.
– Лучший друг Лукаса, – пояснила она.
В часовне номер два не было никаких религиозных символов. Композиция из цветов по обеим сторонам амвона и нейтральная свеча без пламени – вот и все, что должно было подчеркнуть торжественность церемонии. Интересно, подумал Фабио, когда администрация кладбища присваивала номера часовням для отправления различных похоронных обрядов, она не опасалась, что может произойти путаница?
В часовне было холодно. Слабый свет дождливого дня с трудом пробивался сквозь конструктивистские витражи. Единственным, что излучало немного тепла, была крохотная лампочка, привинченная к амвону.
В начале церемонии прозвучала пьеса для виолончели соло. Фабио вспомнил, что Лукас как-то назвал себя атеистом. И никогда не проявлял особой любви к современной виолончельной музыке.
После музыкального вступления к амвону вышел брат Лукаса и нервно зачитал биографию покойного. Потом снова зазвучала виолончель.
Сестра Лукаса продекламировала текст, который Фабио только в самом конце опознал как стихотворение Готфрида Бенна. Она попросила присутствующих почтить память Лукаса минутой молчания. Фабио прочел про себя «Отче наш» и «Аве Мария» и вознес благодарность Господу за то, что Он создал его католиком.
О том, что минута молчания истекла, сообщило очередное выступление виолончели, во время которого кто-то громко зарыдал.
Фабио сидел тремя рядами дальше отца Лукаса и все время видел перед собой его высокую фигуру: даже сидя этот человек был выше всех ростом. Поначалу он еще удивленно озирался вокруг. А потом совсем затих.
Теперь его сотрясали безудержные рыдания.
Фабио успел заметить, как на его плечи с двух сторон легли женские руки. Но тут глаза самого Фабио наполнились слезами.
Сначала он пытался сдерживаться. Но вскоре из его груди вырвался первый всхлип, и Фабио расплакался, как отчаявшийся ребенок. Он не знал, что вызвало его слезы: печаль по Лукасу, досада на безвкусицу церемонии или мысль о неизбежности собственной смерти.
Он не заметил, как люди встали и покинули помещение, бросая на него любопытные косые взгляды. Он опомнился только тогда, когда кто-то обнял его и сунул в руку бумажный носовой платок.
Немного придя в себя, он увидел хлопотавшую вокруг него Сару.
Он шмыгнул носом:
– Черт возьми!
Сара кивнула.
– Где все?
– У могилы.
– А ты?
– А я рада, что у меня есть повод увильнуть.
– Не знаю, что на меня нашло.
– Если уж и на похоронах нельзя больше плакать…
– Послушай, Сара, если вопрос встанет обо мне и ты окажешься в курсе, имей в виду: пусть меня хоронят со священником, служкой, ладаном и какой-никакой латынью.
– Давай выйдем отсюда.
В стояке перед входом в часовню оставался один-единственный зонт. Сара его раскрыла. «Дерьмовая погода», – было написано на зонте.
– Не совсем прилично, я знаю. Просто не нашлось другого. Они заказали поминки в «Зонненфельзе». Ты поедешь?
– Поминки? Нет, я, наверное, не потяну. Будет очень глупо, если я там не появлюсь?
Сара улыбнулась:
– Ты так ревел, что никто на тебя не рассердится.
Под зонтом с неподобающей надписью они прошли к машине Сары.
– Хоть это и не совсем уместно, но я все-таки спрошу: вы уже просмотрели его вещи?
– Только поверхностно.
– И не нашли ничего о докторе Барте?
– Крупное дело?
– Именно.
– Как выглядят эти материалы?
– Научные заметки, статистические подсчеты, протоколы.
– Если мы что-то найдем, я дам тебе знать. Но отдать их я не имею права, понимаешь?
– Да.
Она уже села за руль, когда он спросил:
– Я все еще должен держаться подальше?