Идеалы христианской жизни
Шрифт:
Как часто верующие, имеющие известные добрые обычаи, изменяют им для того, чтобы равнодушные не укорили их в себе или не посмеялись над ними.
У человека с детства привычка снимать шапку и креститься на улице перед церквами, и, когда он один, он это в точности соблюдает. А вот встретился со знакомым или не знает, как знакомый к этому отнесется, или знает, что знакомый осудит его, – и вот пропускает все церкви или вовсе не крестясь, или потихоньку под пальто, словно крадучись, делает небольшой крестик.
Как он мало
Можно заметить, что люди военные, по самому роду службы своей привычные к большой прямоте и решительности, в этом случае гораздо самостоятельнее, и им решительно все равно, как относятся к этому их внешнему проявлению душевного настроения встречные или сопровождающие их.
То же и с другими обычаями: то, осматривая с неверующими спутниками древний храм, стыдятся помолиться перед святыней, к которой влечет сердце, и приложиться к ней, то из-за страха насмешки не перекрестятся в гостях перед обедом и после обеда.
В приемных комнатах стыдятся вешать образа крупных размеров, а в уголочке повесят чуть заметный образок, да еще постараются подобрать такой, чтобы он сливался с обоями.
Мало душевного благородства высказывают такие нередкие люди, которые боятся, что их увидят раскланивающимися с людьми, которые им лично дороги, но которые имеют недостаточно богатый и изящный вид.
Что же сказать об этом чувстве стыда пред ничтожными людьми – обнаружить свою веру во всемогущее и окруженное неприступной славой Божество?..
Считают дерзостью не поклониться знакомому, выше себя стоящему человеку, – и с легким сердцем проходят мимо селения славы Божественной, не отметив ничем своего благоговения.
А между тем исповедание Христа является одним из самых прекрасных и торжественных актов в жизни христианской души.
Вообразите себе такую картину.
В одном из прекрасных городов римских владений на Средиземном побережье, на помосте, среди открытой площади происходит допрос христиан.
Вокруг волнуется толпа, несдержанная, полная страсти и порывов, толпа теплых стран, и в ней ненависть одних стоит рядом со жгучим тайным сочувствием других, отвращение и презрение рядом с душевным восторгом.
Все эти люди твердят одно слово – то слово, которое бесповоротно осуждает их на муки и казнь: «Я христианин!»
Их много: и старцы, одни величественного вида, другие – изможденные и слабые, и супруги в пору первой счастливейшей любви, и зрелые мужи; и юноши с открытыми лицами и гордо поднятой головой в спокойной гордости непорочной и богатой надеждами юности, со смелым взором, и робкие девы, как распускающиеся на стеблях розы и лилии, и дети во всем очаровании своего детства…
И все эти разнообразнейшие люди, со всеми своими несходствами, полны одним счастьем своего исповедания…
Нет, не услышит от них взирающий с высоты небес на их подвиг Христос, не услышит Он от них вновь позорных слов отречения: «Не знаю, не знаю человека…»
Невиденный ими и лишь веруемый, чаемый, предчувствуемый, Он владеет ими с нераздельной силой…
Некоторые из них лишь за несколько, быть может, часов до того почувствовали Его в своей душе, навещая в тюрьме забранных раньше родных христиан… Но и в этих работниках последнего часа то же рвение, то же пламя, тот же дух адамантов.
«Познать Тебя, почуять вдруг, что нет в жизни никого выше и краше Тебя, поклониться страданию Твоему, искать участия в нем, тут терпеть пытки короткими часами, чтобы в вечности ликовать с Тобой – какой высокий удел!»
Так должны были чувствовать эти исповедники, с сияющим лицом шедшие на пытки.
Когда любишь, когда убежденно чтишь кого-нибудь, тогда искреннее и горячее сердце невольно ищет жертвы, и нет высшего тогда счастья, как делить с любимым человеком его скорби.
И сила стремления распяться со Христом была у мучеников и исповедников так велика, что они приобретали сверхъестественное терпение в таких пытках, воспоминание о которых леденит кровь.
Жарят мученика на жаровне, и он спокойно говорит: «Испеклось, переверни на другой бок».
Предлагали славу, богатство, сказочное мирское благополучие, словно надбавляя ставку при всяком новом отказе, словно желая испытать, до какого же в конце концов предела может дойти безумие христиан.
А с другой стороны лежали орудия пыток, разводили костры, чтобы палить огнем, растопляли олово, чтобы пытать горячей струей металла.
И надо было сделать так мало: отказаться от своего исповедания, перестать отвечать этими двумя словами: «Я – христианин, я – христианка» – и небрежным движением руки возлить вина на жертвенник перед идолом.
И не хотели. И умирали за это право, только за это право твердить: «Я христианин. Я христианка».
И какое это было счастье во время мук шептать: «Верую в Тебя, люблю Тебя, и до того, что и страдаю за Тебя, и счастлив страданием моим». И сколько внутреннего утешения было в этом вот познании, что не постыдился ни перед кем Сына Человеческого…
Но этот род исповедания Христа не был еще самым высоким и трудным.
В большинстве случаев в самой обстановке такого исповедничества и мученичества было много поэзии и красоты.
Блеск южного солнца, сверкание мраморных скамей амфитеатра (цирка), где чаще всего замучивали христиан, всенародность подвига, уверенность, что твой пример зажжет чье-нибудь сердце и слух в замученном теле, в последние секунды быстро догорающей жизни, уловит еще вопль чьей-нибудь души, прозревшей и освобожденной: «Я верую, я христианин», и за твоею смертью тут же совершится мученический подвиг мгновенно обращенного тобой христианина, – как все это, особенно в молодые годы, когда по душе все яркое, заманчиво и привлекательно.