Идем на восток! Как росла Россия

Вершинин Лев Рэмович

Впрочем, терять нечего было уже и князю. За всем творящимся, собрать и отправить куда следует ясак, естественно, возможности не было, минули все сроки, и о причинах неуплаты налогов спрашивали уже из самого Тобольска. Деваться было уже некуда, и напуганный Иван Матвеевич с помощью заседателя Соколова сочинил ответ, раздув происходящее до крайности. Согласно его версии, в Обдорской волости затевалась форменная война, грозившая «великим разрушением Обдорску, и Березову, и Тобольску, и даже самыя Петербургу». А также почему-то Курску (вероятно, в связи с тем, что Соколов был родом оттуда, а письмо писал, как всегда, в состоянии ни лыка).

Не знаю, смеялись ли в Тобольске, получив сию депешу. Скорее нет. Крупный мятеж «инородцев» был фактом, а с такими фактами Империя не шутила. Сибирский генерал-губернатор велел создать комиссию и немедленно разобраться, сообщив все курьером военному министру. Военный министр, доложив

государю, приказал бунт давить в зародыше, но притом указал, что Николаем Павловичем «строго велено выяснить, не подали ли повода к беспорядкам какие-либо притеснения, злоупотребления или наущения», и взял дело под контроль. Колесо закрутилось совсем всерьез. 1 января в Обдорск прибыл с командой в пять казаков березовский исправник Степан Скорняков, мужик, думается, очень дельный, поскольку оленя за рога он взял мгновенно.

Слышишь чеканный шаг? Это идут барбудос!

Ситуация была ясна. Прежде всего, необходимо было укрепить беззащитный город, и Степан Трофимович, убедившись, что ненцы, даже «верные», и даже сам князь, драться не будут, потому что панически боятся «шаманства Ваули», запросил Березов о подмоге «хотя бы 25 казачков», и сам, не ожидая милостей от природа, быстро сформировал ополчение из «охочих граждан», всего 20 человек, вооруженных чем попало. Это, вместе с пятью казаками и двумя стражниками Соколова, представляло, по крайней мере, уже больше, чем ничего. Также не подлежало сомнению, что Ваули необходимо заманить в город: гоняться за бунтовщиками по тундре было бессмысленно, тем паче что против четырех сотен с какими-никакими, но все-таки ружьями четверть сотни, где большинство мещане, никак не вояки. В связи с чем князю поставили задачу: найти и уговорить. Такое же задание получил и купец Николай Нечаевский, знавший «самоядску молвь изрядно» и слывший в тундре честным торговцем.

Медлить не стали. Ваули же, выслушав обоих гостей, и купца, и Япту Мурзина, племянника князя, сперва заявил, что в Обдорске делать ему нечего, пока Иван Матвеевич княжит, «а, мол, приедет, когда князем станет тот Япта» (видимо, тот чем-то ему приглянулся), однако потом, выслушав Нечаевского наедине (Япта уехал сразу), задумался. Тот уговаривал приехать изо всех сил, обещал угостить «царской едой» и напоить «царской водкой» (!), а главное, напирал на то, что «казаков в городе мало, и те стары, а прочие народ мирный и его, Ваули, ждут не дождутся, а Тайшин все, как он, Ваули, скажет, так и сделает». Все это выглядело логично, и в своих силах Ваули был уверен, и «царской водки» хотелось, и Нечаевский никогда ненцев не обманывал, отвешивая сахар, так что врать вроде не должен был. И главное, Пиеттомин если не понимал, то, судя по всему, чувствовал: поход на столицу края необходим. Крутиться по тундре, ничего не предпринимая, становилось невозможно по причине все тех же вооруженных ртов, на которые, затянись волынка еще, никаких оленей бы не хватило.

Короче говоря, в конце концов, «взяв совет у сорочьего чучелка» и подумав, «самый главный старшина» решился. Растянувшись по тундре, вереница упряжек, набитых вооруженными бунтовщиками, двинулась к Обдорску. По дороге опять встретив того же Япту, сказавшего, что подумал и согласен стать князем «в обход дяди». Но только если старшины на совете утвердят.

Ночью с 13 на 14 января «скопище» остановилось в десятке верст от Обдорска. Послали гонца к князю, требуя встречи. Спустя несколько часов появился дрожащий Иван Матвеевич со старшинами. Кланялся в пояс, просил прощения «за все обиды», чуть не пострадал (Ваули долго бранил его за свою ссылку и даже «хотел бить оленьим рогом»), но обошлось. Князь, встав на колени, поцеловал «самому главному старшине» руку, признавал, что тот «могущественнее самого царя», клялся отдать сколько угодно муки, оленей, сахара, одеял и даже уступить племяннику Япте «дедовское место», но просил сделать все, как положено. То есть на совете старшин. И таки уговорил.

Около полудня «Пиеттомин въехал в Обдорск с 40 человеками самых отборных, с 20 человеками вооруженными ножами вошел в юрту князя Тайшина; других 20 оставил при нартах, на которых под оленьими шкурами было оружие: луки со стрелами, шесты с копьями и несколько ружей, велев, если что, принести оружие. В юрте князя Тайшина требовал себе от него и прочих дани в сотни оленей и пуды муки, и объявил князю смену». Старшины слушали и кивали. Они были согласно на все. Они ждали. Время от времени в юрту заходили люди и просили Ваули выйти – дескать, сам исправник зовет в гости, – но «самый главный старшина» отмахивался. Типа, идите, не до вас. Отмахнулся даже от самого Соколова, как всегда, пьяного в стельку.

Наконец, появился сам Степан Трофимович, а далее пошло вкусное. «Исправник, войдя с урядником, взяв Ваули за руку, сказал: “Здорово, Ваули, пойдем ко мне в гости!”, и повел, притом Пиеттомин, при

виде его внезапно оробев, вышел из юрты без сопротивления». Вообще-то «оробевшего» сына Ненянгов, с его-то биографией, представляю плохо, но как менты умеют «брать за руку» и «звать в гости», видеть доводилось, потому – верю. Сразу и безоговорочно. Правда, уже за дверью Ваули как-то вывернулся и бросился к нартам, но было поздно – вокруг уже дрались. Человек тридцать казаков и горожан-добровольцев, в точном соответствии с указаниями Скорнякова, резали упряжь, ломали копья, опрокидывали сани, выбрасывая на снег оружие; смертоубийств, однако, не было. «Только один бросился было со спины с ножом, но урядник Шахов, в ту минуту подбежав к нему, нож отнял и тем избавил исправника от явной опасности лишиться жизни». Ваули с двумя бывшими при нем людьми взяли на руки и понесли на квартиру к исправнику, «на чем и кончилось казаков и граждан Обдорска с оными самоедами сражение». Относительно же гражданских властей, «притом в соответствии с долгом присутствовавших», то Иван Матвеевич, «испугавшись того сражения, и чтоб ему чего не последовало от тех самоедцев, с некоторыми остятскими старшинами убежал и и в трахтире под лавку спрятался, заседатель же Соколов, будучи пьян, хоть и вел себя браво, но толку не творил, но ползая под ногами, кричал непонятные речи».

Будет сидеть!

Как бы то ни было, «разбойник» был изловлен, и местные власти не преминули подать это в соответствующем виде, а власти не поскупились на поощрения. Исправник Скорняков стал кавалером хоть и невысокого, но все же ордена Владимира IV степени. Предприниматель Нечаевский обрел золотую медаль «За усердие». А сам Иван Матвеевич позже был вызван в Северную Пальмиру, где получил высочайшую аудиенцию и подарки от государева имени, от чего «в восторге плакал во все время пребывания в столице». Но позже. Сильно позже. Когда простили. За что, тоже позже. А пока – для начала – отмечу вот что. Мнение советских историков и нынешних краеведов Ямала, согласно которому «восстание так встревожило власти, что по приказу царя из Петербурга в Обдорск прибыла специальная следственная комиссия, а генерал-губернатор Березовского края прислал для расследования своего адъютанта графа Толстого и отдал приказ – усиленно охранять Ваули», истине соответствует примерно в той же степени, что и вопли Тайшина о «великой угрозе Петербургу и Курску».

То есть, да, и чиновник по поручению из града Петрова приезжал, и губернатор адъютанта присылал, и приказ насчет дотошного расследования исходил от персоны высочайшей. Однако. Ровно ничего из этого не следует. Вернее, следует, но. Генерал-губернатор, имея в виду, что ранее в крае ничего подобного не случалось, просто не мог оставить ЧП без внимания. Графский титул сам по себе ни о чем не говорит, и адъютант – должность не слишком великая, можно сказать, секретарь, а прислан был лишь для того, чтобы доклад не полз по инстанциям, но лег бы на стол сразу же, тотчас по возвращении инспектора. Что же касается столичного гостя, то в его докладе (рукописи не горят!) вопросу о «возмущении самоедов» уделено три с половиной строки. Остальные 23 без малого страницы обстоятельно, в деталях излагают причины бунта обдорских «инородцев», то есть именно то, что хотел знать и поручил выяснить государь. А в этом смысле и сам Ваули, и все его экзерсисы далеко не первостепенны.

Тем не менее «самого главного старшину», конечно, судили. Сперва в Березове, потом в Тобольске. Судили военным судом, поскольку в действиях имелись признаки бунта. По ходу следствия, разумеется, били. Не сильно. Строго в рамках тогдашних европейских норм. Сам подследственный ушел в глухую несознанку. В очевидном – «580 оленей, две старинные кольчуги, три пуда муки, семь сажен моржевого ремня, три упряжи ременные, табаку два и пороху два же фунта, всего в 50 рублей», – каялся. Но «приспешников», кроме взятых вместе с ним, не называл, твердя, что «имен не припомнит». Даже кочевья, где агитировал, «в точности назвать затруднился». Правильно, в общем, вел себя. Изо всех сил рвался под уголовную статью. Имея в активе как минимум побег и рецидив, вешать на себя еще и политику резона, согласитесь, не было. И не вешал. Не дурак был. Но, зная цену «чистосердечному признанию», запирался умно. Охотно подтверждал, что, да, хотел для оленных ненцев «цены на казенную муку и русские товары понизить». Это совпадало с показаниями свидетелей Нечаевского, подтвердившего, что сговаривался с Ваули о «прямой» поставке провизии, муки и сахара, и Мурзина, признавшего, что «сулил хлопотать о скидке», – но тут вообще криминала не было. И что хотел, чтобы «инородцы, как ранее, платили подати вместо двух песцов одного», тоже не отрицал. Но тут речь шла о тех самых 7 рублях, что взимались князем вместо положенных 3 рублей 62 копеек, и выходило, что в этом он как раз стоит на стороне закона. А на вопрос, почему жалобу не написал, справедливо пояснял: «писать было некому».