Иду на вы!
Шрифт:
И тут крик начальника стражи:
– О великий! Смотри! – и рука с плетью указала на реку.
Каганбек оборотился и увидел, что пришли в движение десятки ладей и ошив со множеством воинов на них, ударили о воду весла, и, подгоняемые течением, одни понеслись прямо на мост, другие к берегу под стенами города, третьи заворачивали к Хазарану, четвертые вот-вот приткнутся к правому берегу Итиля и окажутся в тылу всего хазарского войска.
– Коня! – вскричал каганбек.
Ему подвели иноходца. Помогли сесть в седло.
– В Саркел! – вскрикнул он и огрел иноходца плетью – тот сорвался в намет и понесся к мосту.
Стража каганбека плетьми, саблями и копьями расчищала путь, сбрасывая в воду бегущих к Саркелу женщин и ополченцев.
А к мосту уже приближались ладьи русов, полные
Каганбек едва успел проскочить через мост со своей свитой, как к нему причалили первые суда, на мост стали выпрыгивать русские воины, и скоро густая щетина копий преградила путь желающим укрыться за крепостными стенами. Другая волна русов с криками бежала к воротам вслед за бегущими туда же воинами каганбека и женщинами, рубя отстающих. Стража попыталась было закрыть ворота, но толпа охваченных паникой людей смела стражу, а тяжелая железная решетка, которая при падении раздавила бы сколько угодно и кого угодно, неожиданно остановилась на полпути, упершись во что-то непреодолимое, и нападающие ворвались в город.
Каганбек остановил коня перед воротами своего дворца. Сзади нарастали крики ужаса, подавляемые ревом торжества, звоном мечей и сабель. В этом дворце он провел всю свою жизнь, здесь правили его деды и прадеды, его отец, здесь могилы двенадцати каганбеков, создававших хитростью и мечами царство Израилево на берегах Итиля и моря Хазарского, здесь родились его дети, которые должны были продолжить династию царей иудейских, сюда он ожидал приезда соплеменников из разных стран, и они таки приезжали, уверовав, что наконец-то Всевышний даровал им место под солнцем, откуда распространится Израиль на все четыре стороны света, от одного океана до другого, и не будет больше никого и ничего, кроме Израиля и подвластных ему народов и царств, где каждый иудей будет жить «под своей виноградной лозой, под своей смаковницей, в покое и безопасности». Здесь, в специальных помещениях, были собраны бесчисленные сокровища, накопленные за десятилетия его предшественниками, а у него, судя по всему, не оставалось времени захватить с собой и сотой их части.
Каганбек застонал от отчаяния и бессилия и погнал коня к восточным воротам, выходящим на основное русло реки, где всегда наготове стояла изукрашенная коврами баржа. Там его ожидали сыновья и немногочисленная стража.
То, что он увидел, оказавшись на берегу, потрясло каганбека Иосифа больше, чем потеря сокровищ: вся река была усеяна челнами, наполненными беглецами. В них он узнавал своих приближенных, князей, судей и книжников. Одни правили на другой берег, но большинство уходило вниз по течению, надеясь затеряться среди камышовых зарослей в многочисленных протоках. Многие челны были так перегружены, что черпали воду бортами, переворачивались на стремнине, слышались крики тонущих женщин и детей…
А из-за косы уже вымахивали ладьи русов. Часть из них двигалась к причалам Хазарана, другая охватывала Саркел с востока. Медлить было нельзя ни единого мгновения.
Каганбек въехал на паром, за ним его свита, изрядно поредевшая, и паром отчалил от берега под вопли тех, кому не на чем было бежать из Саркела. Гребцы налегли на весла. Стража копьями пронзала любого из несчастных, оказавшихся в воде, кто пытался ухватиться за паром, и каганбек вдруг понял, что очередному царству иудейскому, о котором мечтают рассеянные по всему свету сыны Израиля, пришел конец, что он уже не царь, а беглец, гонимый и преследуемый, с горстью дирхемов в кожаном кошеле у пояса, без царства, без крыши над головой, почти без слуг и рабов, а те, что остались, могут придушить его ночью, без сподвижников, которые бежали первыми, без верных хорезмийцев… Впрочем, верны они до тех пор, пока им хорошо платят, а платить нечем: нет денег, нет и верности. Теперь он, царь иудейский, стал похож на тот кувшин, которому все плохо: его ли ударят камнем или он ударится о камни – конец один.
Паром успел пересечь русло реки и избежать мечей и копий свирепых русов. Миновав Хазаран, все восемь ворот которого были распахнуты настежь, он пристал к левому берегу Итиля, где пытались найти укрытие беглецы, в основном иудеи и хорезмийцы, но вдали, со стороны верховий, вдруг показались всадники, покрутились на месте, и каганбек с тревогой разглядел в поднимающейся пыли большое конное войско, вымахивающее на вершины барханов. Он пришпорил своего иноходца, направляя его в седловину между барханами. Чье бы ни было это войско, встреча с ним не сулила ничего хорошего. Вся надежда на резвость своих коней да на удачу.
И каганбек с немногочисленной свитой вскоре исчез среди песчаных барханов левобережья, держа путь на Хорезм. Но никто не знает, добрался ли он туда, откуда, если повезет, все можно было бы начать сначала, ибо сказано у пророка Даниила, «…что к концу времени и времен и полувремени и по совершенном низложении силы народа святого все это совершится». И вот низложение совершилось. «Блажен, кто ожидает и достигнет тысячи трех сот тридцати пяти дней. А ты иди к своему концу, и успокоишься и восстанешь для получения твоего жребия в конце дней». Следовательно, надо подождать теперь лишь тысячу двести девяносто дней, и наступит «конец этих чудных происшествий». И случится это, если верить пророкам и книжникам, в 968 году по христианскому летоисчислению. Но темны помыслы твои, Господи, «ибо сокрыты и запечатаны слова» твои, и не каждому ведомо, где начало этих времен, а где их конец.
Глава 23
В «Повести временных лет» записано: « Иде Святослав на козары; слышавше же козари, изидоша противу с князем своим Каганом и съступишися битися, и бывши брани, одоле Святослав козаром и град их и Белу Вежу взя».
Князь Святослав ехал, опустив поводья, на своем коне по узким улицам Саркела, заваленным трупами, и дивился… не трупам, нет, а тому, как устроен этот Белый город: три величественных замка за высокими стенами из обожженного кирпича, беленые известью, а вокруг них дома знати из самана или дерева, хотя выглядят тоже весьма благолепно. А еще сады и парки в весеннем цвету, фонтаны и пруды с рыбами и лебедями, дорожки, посыпанные речным песком, вдоль дорожек шатры из виноградных лоз, в шатрах тех лавки. Надо бы и в Киеве сделать нечто подобное. Хотя бы в детинце. А то чуть дождь – на улицах грязь непролазная, вонища от сточных канав. Да и стены Киева надо сложить из камня. И сам Детинец. Если удастся разгромить Каганат, то будут и средства, и мастера, и рабы. А главное – будет на все это время, потому что после разгрома Каганата еще долго никто не посмеет нарушить покой Руси. Но все это потом, потом…
На площадь между дворцами сгоняли оставшихся в живых, в основном женщин и детей.
Воевода Добрыня доложил, что каганбек бежал, что сокровищница его осталась, что там золотой утвари, золотых и серебряных монет и драгоценных каменьев видимо невидимо, что он, воевода, уже выставил во дворце стражу, что остался каган хазарский, но что он задушен, и говорят, что так здесь заведено: если в стране падеж скота или моровая язва, неудачная война или засуха, погубившая урожай, или еще какое несчастье, кагана, который ничего не решает и никем, кроме своих евнухов, не командует, приносят в жертву. А гарем его остался – преогромнейший. И в нем много русских дев.
– А что в Хазаране? – спросил князь.
– Путята еще не прислал вестника, князь. Но со стены я видел сам, что город взят, никто его не защищал.
– Путята знает, что делать. Сокровища забрать, пленных и рабов заставить рушить стены и терема, потом… рабам предложить: кто хочет, пусть вступает в наше войско, кто не хочет, тех отпустить. Пленных гнать в лагерь, а там… как боги решат. Лагерь расширяем, высылаем заставы – как и порешили намедни. Задержимся на три дня, пусть вои отдохнут, свершим тризну по погибшим, как и положено по обычаю предков. Потом пойдем на юг: царство козарское на одном Итиле не кончается. Надо разорить все гнезда козарские, чтобы не пошла от них новая поросль и не утвердилась сызнова в своей неуемной алчности.