Иду над океаном
Шрифт:
Рейс прошел нормально. И больше того — с грузом «Колхида» шла лучше ЗИЛа Толича. И через два-три часа Кулик начал того догонять. И столкнулись они в дверях кафе «Сосенки» — на вершине перевала, в большом и почему-то невероятно пыльном селе Сосновка. Толич уже поел и выходил из кафе, а Кулик только что подъехал. Они не сказали друг другу ни слова. Встретились взглядами и разошлись. И Кулик, выбирая себе еду у стойки, услышал, как взревел двигатель бригадирской машины. Но Кулик не испытывал к Толичу ни вражды, ни неприязни. Даже обиды не было. А было одно лишь спокойствие и убеждение, что так вести себя человек, мужчина, не должен.
У самого порта Кулик совсем догнал Толича. Он провел автомобиль на припортовую площадь. В неясном отсвете портовых огней здесь молчаливо стояло более десятка грузовиков — и то из одного проема дверок, то из другого торчали ноги спящих
Кулик заглушил двигатель, погасил огни и сам улегся в кабине, завернувшись в теплую куртку Гнибеды.
Назад они взяли трубы. Трубы большого диаметра. И ехали они все шестьсот с лишним километров вместе. Сдав документы и груз, поставив машины на стоянку, они еще раз встретились. И теперь молчать уже больше было нельзя, хотя Кулик и не мучился этим молчанием.
Во тьме, уже знакомой Кулику сырой тьме новой родины, Толич глухо сказал:
— Ничего ездишь… — Помолчал и добавил устало, а от этого очень уверенно и спокойно: — То, что тут Гнибеда гнул, его дело. Должность его такая. И если бы ты хреново ездил, хоть целый автобус отремонтируй, не взял бы я тебя в бригаду. И ребята не взяли бы. Мы десять лет здесь. И десять лет вместе, кроме Андрюхи, — он исключение. И то, что ему можно, — нельзя никому. Даже мне. А твое место вроде пересылки. Ты у нас шестой за эти годы. Понял?
— Понял, — сказал Кулик.
— Но и это не все, старик. Уменья водить лайбу у нас мало. И ты убедишься в этом. Здесь не материк. Мы сюда пришли работать, а не умиляться. Работать и зарабатывать. И здесь на дядю Гнибеду надеяться — лаптем щи хлебать. Он тебе стекло дал — хорошо. Но у него самого ни хрена нет. Новых машин нам за десять лет дали десять. А надо было — сто.
На самой середине спуска с Кедрового «полетел» кардан, чудом Кулик задержал тяжеленную систему — трайлер с бульдозером и машину у края пропасти. Там, внизу, насколько хватало глаз — тайга с прогалинами, уже зараставшими подлеском: такие же бедолаги пробили эти прогалины телами своих машин и своими собственными. Непривычной и удивительно радостной была тишина, которая проникла в него спустя несколько минут после остановки. Ноги не держали его, руки тряслись.
Кулик сел прямо на гравий перед передним колесом — лицом к тайге, спиной к шоссе. На перевале, далеко отставая от собственного рева, показалась машина Толича. Солнце пробивало кабину навылет, и казалось, что стекол в кабине нет. И кроме того, Кулик давно заметил, что на перевалах, когда нет машин, когда целый день было солнце, — видно значительно лучше, чем в долинах гор: здесь воздух такой. И он видел лицо человека за рулем — бронзовое от копоти и загара, неожиданно родное на перевале и после того, что было пережито. Только сейчас Кулик понял, как близок был к страшной и долгой гибели: он летел бы вниз вместе с машиной, погибая в ней и живя до самого конца падения — так бывало уже, он это знал, — до самого взрыва, когда на перегретый мотор, на раскаленный коллектор хлынет бензин из оборванного бензопровода и из разбитого бензобака за спиной. Он вдруг представил себе, как холодный бензин (бензин всегда холоден) заливает его — и потом вспыхнет огонь…
Он пошел вверх, навстречу автомобилю Толича. Прошел несколько метров и остановился, ожидая. И он увидел, как Толич из кабины косо глянул на стоящую машину, увидел, не мог не видеть висящий кардан, отметил глазом, косо, длинную узкоплечую фигуру Кулика на обочине и отвел взгляд.
Кулик видел и это, и то, как перекинул Толич одним движением рта изжеванную папиросу из одного угла рта в другой, как руки его, обнаженные выше локтей, почти черные, коротко перебрали баранку.
Машина, обдав Кулика гарью, запахом горючего, горящего масла, выхлопными газами, натруженной прогретой резины, прошла мимо. Сначала он не поверил сам себе: не мог никто из тех, кто знал Кулика, да и не только знал, — никто из шоферов, водивших машины по этим перевалам, не смог бы проехать мимо. А этот — проехал. И настолько это было диким, что Кулик растерялся, подумал было, что у Толича тормоза не держат, но, глядя вслед его ровно идущей вниз машине, понял, окончательно и бесповоротно понял: у него все в порядке. И Толич все видел, и просто он не остановился.
Ждать еще какую-то машину — дело безнадежное. Ну проскочит «газик» с пропыленным до мозгов и ошалевшим от необычной трассы, уже умершим от страха на поворотах и спусках водителем. От этого «котелка» помощи ждать нечего, ему впору помочь, предупредить: «Не дави, мол, баранку, ты ее не ладонями держи — пальчиками, пальчиками, да ногу с педали не
Нет, Кулик не обиделся на Толича. Удивился — не обиделся. «Ну ладно, — подумал он. — Здесь километров пять до дорожного участка. Там что-нибудь придумаю». Он поискал глазами, что можно под колеса подложить, чтобы надежно было и ударом не столкнуть. Ничего такого не нашел. Пришлось идти к вершине. Глаза помнили — там, на самом верху на шоссе лежали камни из осыпи. Скала метров пять высоты, отвесная, словно отколотая от большого куска, нависла над трассой, а у подножия ее — камни. Кулик сходил туда. И нашел добрый камень, только тяжелый он оказался. Но приволок его к машине, устроил под заднее колесо.
Забрал из кабины куртку с документами да деньгами, что остались от зарплаты со вчерашнего, — врезали в бригаде. Пришел в общежитие тяжело. Встал тоже тяжело. То ли дело прежде, лет пять назад, по молодости, легко вставал, даже без шума в ушах. И когда выходил в рейс, еще не в себе был. Весь день все шло как-то не так — то казалось, машина плохо слушается руля. То движок не тянет, то сиденье казалось неудобным. И Кулик — с ним такое бывало — испытывал неприязнь и к машине, словно это был живой человек, и к самому себе, и молчал, не замечая, что со стороны видно людям его состояние. И, не будь этого состояния, Кулик теперь, когда оно прошло, понимал — кардан бы не оборвался: ведь он всегда осматривал машину и перед выездом, и в пути. Слабое место это у них — кардан. Еще полуоси слабы для такой машины, для этих перевалов и хлыстов в два обхвата. И шоферня не раз шутила между собой: на этом жерди для огорода возить, да и то не полным возом. А так машина ничего — двигун, коробка передач да и редуктор — износа нет. У любого другого, что с марочками да крылатыми эмблемами на головках блоков, давно шатуны бы повыскакивали, а «Колхида» прет и прет…
Об этом Кулик вспомнил сейчас, спускаясь по вечереющему перевалу вниз, к домикам дорожников. И, пройдя километра полтора, вдруг вспомнил, что его машина стоит на таком месте, что увидеть ее ночью можно не сразу — радиус поворота такой, что не попадает в свет фар. И он выключил подфарники. Он остановился, и тоскливо и нехорошо сделалось на душе, даже что-то вроде испуга испытал он.
Может быть, впервые за всю жизнь Кулик взял себя в руки. Прежде, обнаружив такую необходимость, он швырнул бы на землю кепку, проклял бы весь белый свет. Но происшедшее еще управляло им, особенно сейчас, когда он подумал, что на его «Колхиду», стоящую у обочины, может впотьмах налететь другая машина, и тогда обе уйдут в пропасть. Он отчетливо понял, что его ожидало по всем статьям и что неминуемо должно было произойти и не произошло по причине, которой он не понимал: если обрывает кардан у хвостовика, то, продолжая раскручиваться, он свободным концом перебивает трубки пневмотормоза. Ручник уже не работает — можно зажать его, не выключив передачи. И если ручник хорош — мотор заглохнет, а задние-то колеса свободны, — ты тормозишь, а трубки перебиты. Но кардан оторвался как раз в тот момент, когда Кулик выключил передачу, чтобы воткнуть третью — начинался спуск с перевала. Кардан только раз стукнул по днищу. Кулик передачи не включил. Убрал вспотевшую сразу ладонь с рычага переключения, затянул ручник — кардан лишь звенел. И подпрыгивал, волочась сначала внизу по асфальту, а потом по щебенке обочины. И Кулик вел машину, притормаживая и ища камень, чтобы упереться в него передними колесами: иначе на склоне машину не удержать. И надо было или сидеть в кабине, чтобы не снимать ноги с педали тормоза, или спускаться до самого низа. Он нашел спасительный голыш на обочине, медленно-медленно подпустил «Колхиду» к нему правым передним колесом. И затормозил. Потом он отпустил педаль осторожно. И едва решил, что можно выбраться из кабины, чтобы посмотреть, что произошло, как под резиной скрипнула щебенка — машина тяжело вдавила голыш в землю и перевалила через него. Но Кулик нашел еще один камень, побольше. Этот выдержал, хотя для того чтобы упереться в него, он вынужден был правой стороной сойти с обочины.
Кулик возвращался наверх, удивляясь, как далеко он успел отойти. И странным казалось ему, что хотя он идет вверх, вокруг становится все темнее. А просто наступила ночь. Небо над перевалом пронзительно и прохладно голубело. И уже можно было увидеть отсюда отдельные звезды на нем. И он представил себе, каким черным провалом сверху кажутся, наверно, перевал и шоссе, вьющееся в распадках и вползающее на перевал. Только, наверно, самые высокие хребты еще проступают среди этого тихого, дремучего, непроницаемого моря темноты.