Иду над океаном
Шрифт:
Кабина «Колхиды» тряслась и скрипела. Но движок тянул хорошо, не дымил, не грелся. Задний мост не гудел. Чуть-чуть подвывала коробка. Но это оттого, что еще не приработались шестерни. Если пока, километров, скажем, двести — триста, не гонять ее на пределе, все обойдется. На проходной нашлось и сиденье. Почти новенькое — тоже со списанной «Колхиды». Кулик свое старое отнес вахтеру, кое-как подлатав его, и две «перцовой». Все подходило к финишу. Но все же выходить на трассу в такой машине не хотелось: остановишься в пути у столовой пообедать — объясняй людям, что это, мол, такую мне дали. Мне что, ходит, и ладно. Сознание собственного достоинства и чувство шоферской чести не позволяли ему, однако, на дерьме ездить.
Предпоследнюю
Теперь только вблизи было видно, что машина побывала в аварии. Серебряночкой прошелся по движку, предварительно промыв его струей кипятка. И, уже подогнав машину к конторе, увидел с высоты своего сиденья в бурьяне старую раму с мостами на колодках — «Колхиду». Сходил туда — глянуть. Полуоси были на месте и редуктор. Тормозные колодки еще были там с хорошими накладками, — поснимал их на всякий случай. Часа два провозился, благо механик Гнибеда еще не появлялся, а машину надо было предъявлять ему.
Низенького, кривоногого Гнибеду — у него были маленькие и в густых ресницах глаза — Кулик застал возле своей «Колхиды», когда волок туда то, что нашел в бурьяне.
От нетерпенья подрыгивая ногой, механик ждал Кулика.
— Откуда эта карета? — спросил Гнибеда и вдруг взорвался. — Что за манера шарить по чужим гаражам, едрена мать! И кто пропустил тебя?
Кулик бухнул свою ношу на землю перед Гнибедой и усмехнулся:
— Своих не узнаешь, механик?
Гнибеда осекся и даже побледнел.
— Так это… Постой, постой! Так это… Ну, черт!
Он бегал вокруг «Колхиды», трогал кабину, зачем-то заглядывал под колеса. Затем забрался за руль, запустил движок, рванул с места. Водить машину он умел, ничего не скажешь. «Колхида», подпрыгивая на неровностях, описала огромный круг по скалистой площади гаража, остановилась, резко взяла назад. И потом уже Гнибеда подогнал ее к Кулику. Не торопясь вылез из нее, отряхнул для чего-то руки и, глядя мимо Кулика куда-то в горы, сказал негромко:
— Спасибо, парень. И вот тебе первая премия — сейчас же выкинь лобовое стекло — это ведь плекс. На один рейс по нашим дорогам. Я тебе настоящее дам. Последнее на черный день берег…
Откуда это пришло к нему? Скорее всего из детства. Из самого детства светила Кулику фарами и никелированной облицовкой радиатора полуторка. ГАЗ-2А еще довоенного выпуска. Юбилейная какая-то машина — то ли двухсот, то ли трехсоттысячная, потому и с никелем. И крылья у нее еще были штампованные — обтекаемые, и ездил на ней по хозяйственным делам крупной восточной стройки человек, которого никто никогда не звал иначе, как по имени-отчеству — Иван Семенович. Даже начальник стройки называл его так. Ходил Иван Семенович в кожаных брюках, заправленных в сапоги, в кожаной тужурке в любую погоду. Эта одежда была на нем, и всегда она казалась новенькой, скрипела и пахла кожей, гуталином и чуть-чуть автомобилем. Иван Семенович свою полуторку обслуживал сам, никому не доверял. И однажды в жаркий летний день забрел Кулик в прохладный гараж — ворота были открыты. Иван Семенович в комбинезоне колдовал над снятым с машины двигателем. Уже потом Кулик узнал: заливал Семенович баббитом подшипники коленчатого вала. Не было тогда вкладышей. И Кулик остался здесь до самого вечера, пока не вернулись другие машины. Иван Семенович терпел его — и работал молча. Только под конец, протирая руки ветошью, спросил:
— Ну, интересно?
Кулик кивнул головой.
Оказалось — им по пути, Иван Семенович попрощался с Куликом за руку. Домой Кулик вошел степенно. И хотя врезала ему мать по первое число за столь долгое отсутствие — перенес все молча. А наутро, принеся воды, сбегав в магазин, отправился в
— Подгони-ка аппарат к воротам. — А сам ушел в контору.
И Кулик подогнал. С тех пор право развернуть полуторку, подать ее вперед или назад принадлежало Кулику.
Хлестало в кабину спелым ветром из степи, попыхивали по пыли проселочных дорог губчатые шины. Но все-таки это пока была игра.
За несколько дней до начала учебного года Иван Семенович взял с собой Кулика на нефтебазу, это в семидесяти километрах по хорошей окольной дороге — редкой тогда в этих местах. Улучшенное шоссе, то есть грейдерная трасса, покрытая щебенкой, с отчетливыми кюветами по краям. Если ехать старой военной дорогой через тайгу, до нефтебазы было сорок километров, но дорога была испорчена тракторами и танками. Да и времени впереди много, и не хотелось, видимо, Ивану Семеновичу трястись по корневищам просеки.
Мать сунула Кулику в дорогу ломоть еще горячего ржаного хлеба и узелок с яблоками — кислыми и крепкими, от них челюсти сводило судорогой и глаза сами собой щурились.
Иван Семенович был молчаливее обычного и словно похудел за ночь: обострились и пожелтели скулы, ввалились глаза, глубоко посаженные и без того. И таилась в них какая-то непонятная Кулику боль и тревога. Кулик не знал, что это с ним и как надо вести себя. Но стояла отличная погода, и, несмотря на то что солнце работало в полную меру своих сил, прохладно было в кабине. Словно ветер поселился в ней за их спинами и холодил затылок. Ни разу еще не ездил Кулик так далеко. И казалась ему дорога радостно огромной. И потому грустно сделалось, когда замелькали первые строения нефтебазы.
Иван Семенович оформил документы, потом подъехал к воротам. Тут вкривь и вкось уже сгрудились автомобили соседних строек, мельзавода, мясокомбината. Заняли очередь, потолкались среди шоферни. Тоска из глаз Ивана Семеновича не исчезала. Молчалив и хмур он был более обычного.
Потом Иван Семенович снова сел за руль и погнал полуторку к реке. Здесь протекала неширокая, но глубокая и всегда холодная река. И берега у нее были необычными — оба ровные и плоские, лишь метра на полтора выше уровня голубой, как сталь на изломе, воды, они обрывались, словно обрезанные, — ни плеса, ни песочка.
Часа два Иван Семенович лежал в тени машины, лицом вниз. Снял лишь куртку и постелил ее на траву. И на нефтебазе они оказались последними. На обратном пути, уже в сумерках, подъехав к развилке, Иван Семенович остановил машину и со стоном вывалился из кабины на землю — прямо под колеса полуторки.
В жизни каждого человека бывает такое мгновение, которое не только запоминается надолго, но которое присутствует во всей его жизни.
Тарахтела полуторка, подрагивала и покачивалась дверка, из которой вывалился Иван Семенович, а сам он с глухим стоном корчился в пыли у переднего колеса. И запомнился еще дрожащий блик на никелированном ободке фары, а в самой фаре отражался темный уже лес и узкая кочковатая дорога. И стоял маленький мальчик — впервые над страшной, взрослой бедой. И не сразу понял, что никого, кроме него, здесь нет и никто, кроме него, ничего не сможет сделать. Мотор потряхивал полуторку: на холостых работал с перебоями. И вместо того чтобы сначала помочь Ивану Семеновичу, Кулик кинулся в кабину, у полуторки не было стартера. Тогда это было в порядке вещей. Сейчас машину без стартера не выпустят на линию. Но тогда — заглохни она, ему ее бы не завести, да был и еще секрет, которого он не знал: надо было опередить зажигание — специально для запуска на руле под самой пипкой висели такие усики-рычажки. Сопельки их называли. Этого Кулик еще не усвоил. Он вскарабкался в кабину, чуть прогазовал, поставил ручной газ — мотор заработал ровнее. И тогда он вылез.