Идущие в ночи
Шрифт:
– Люблю, – сказала она. И не было сил ответить.
Ночью, обнимая ее, просыпаясь в радостном изумлении, видел, как легли на голубую печь лунные тени шиповника, как теплится малиновый лучик лампадки. Слышал, как дышит во сне тетя Поля, как неутомимо трещит за печкой сверчок.
И потом, много лет спустя, нашел на столе ее неоконченный дневник, где она описывала этот «день творения». И лисицу, и клеверный стог, и ведро, полное звезд, и одинокий вещий автобус. И в конце описания был сочиненный ею стих, начертанный круглым, трогательным, почти еще школьным почерком.
МыПолковник Пушков сидел у гаснущей коптилки в разоренном чеченском доме, под надзором неусыпных охранников. Вспоминал счастливое время, с которым навеки прощался.
Среди ночи зашелестел мотор, захрустела дорога, брызнул свет фар. В сарае появился маленький рыжебородый чеченец, радостный, возбужденный.
– Не замерзли, Виктор Федорович?.. Немного задержался…
– Мне нужно вернуться в расположение части. Могут хватиться, – сказал Пушков.
– Утром вернетесь. Кто ночью хватится?
– Почему не сейчас?
– Командующий велел вас доставить в штаб.
– Для чего? Разве вы не пустили разведгруппу?..
– Пустили.
– Она не прошла?
– Прошла нормально. Без единого выстрела. Маршрут отличный, Виктор Федорович.
– Тогда по договору вторая половина за вами.
– Мы договор не нарушаем. Кавказские люди слово держат. Вторая половина со мной…
Он сделал знак маячившим за его спиной охранникам, и те внесли в тусклый свет сарая, поставили на землю вторую спортивную сумку, почти неотличимую от первой, с тугими, раздувшимися боками. Пушков расстегнул молнию, сумка была набита пачками долларов, оклеенными крест-накрест банковскими бумажными лентами.
– Тогда мы квиты, – сказал Пушков, не став пересчитывать деньги. – Забираю и ухожу. Какие проблемы?
– Проблем нет, Виктор Федорович. Просто командующий хочет вас видеть.
– Поеду к нему с деньгами?
– Зачем? Здесь, у художника оставьте. Вернетесь и заберете. Мы не разбойники. Мы борцы за веру и родину. Ценим помощь друзей. К утру вернетесь.
Пушкова не удивило это требование. Войну не просчитать.
Выслушав вежливо-непреклонное требование рыжеватого чеченца, он понимал, что сопротивляться бессмысленно. Операция, текущая двумя отдельными руслами, выделяет из себя третье, еще неизвестное. К своему завершению она приблизится разветвленной дельтой, вливаясь в безбрежное море войны.
– Поехали, – сказал Пушков. – Зовите художника.
Появился Зия. При свете коптилки казался тонким, прозрачным, лишенным плоти. Шел, почти не касаясь земли, словно победил гравитацию.
– Дорогой Зия, положи эти сумки куда-нибудь в уголок. Утром я их заберу.
Художник кивнул, и Пушкову снова почудилось, что из углов сарая глянули на него кроткими лицами овцы, коровы, лошади и таинственный петух, наклонивший алый зубчатый гребень.
На джипе, стиснутый телами охранников, Пушков продвигался в глубь ночного города, пока еще занятого чеченцами. Чаще возникали посты. В лобовое стекло светили фонарики. В двери утыкались стволы автоматов. Попадались встречные, с приглушенными габаритами автомобили. Грузовик протянул пушку. Сумрачной, едва различимой колонной прошел боевой отряд. В кварталах ощущалось движение, перемещались люди и техника.
Они подкатили к двухэтажному дому, темному и глухому с фасада, освещенному кострами со стороны двора. Там было людно. Тесно стояли дорогие автомобили. Пулеметчики, опоясанные лентами, пропустили их машину.
Пушков понял, что это штаб. Оживление, в нем царящее, говорило о том, что его спешно покидают. Из подъезда выносили ящики, грузили в багажники автомобилей. В костры сыпали ворохи бумаг, и они жарко вспыхивали, освещая руки сжигавших документы штабистов. Какой-то телерепортер двигался вокруг костров, снимая огненные вихри и автоматчиков, грузивших в багажники железные ящики.
– Сразу пройдем к командующему. Он ждет, – сказал провожатый.
Они поднялись на второй этаж, шагнули мимо охранника в обитую кожей дверь, и полковник, оказавшись в теплой, натопленной комнате, увидел Шамиля Басаева.
Сначала Пушков увидел глаза, черные, выпуклые, с фиолетовым отливом, излучавшие пучки угрюмой темной энергии. Потом – большой, переходящий в лысину лоб и бугристый бледный череп, в испарине, словно под костяным куполом шла жаркая непрерывная реакция, питавшая работу фиолетовых глаз. Затем – борода, аккуратно подстриженная, густая, сочно и обильно снабжаемая витаминами сильного, здорового тела. В бороде – малиновые яркие губы, неровные, скошенные, словно их искривило презрение к миру, чью тайну он постоянно отгадывал и не сумел разгадать. И, наконец, – руки, маленькие, крепкие, поросшие волосками, сжимавшие не автомат или ручную гранату, а перламутровую авторучку с золотым пером. Он держал это перо над бумагой, когда вошел Пушков, и их глаза встретились.
Пушков испытал жаркое давление в груди, словно туда, в сердце, хлынула вся его ненавидящая кровь, и он испугался этой мгновенной, выдающей его неприязни. Басаев, его главный враг и соперник, являвшийся бессонными ночами и в ночных кошмарах, знакомый по радиоперехватам и почерку боевых операций, изученный по агентурным разработкам и донесениям, воспроизведенный на множестве фотографий и видеокассет, вдохновитель и стратег обороны несдающегося города, воплощение вековечной, неукротимой стихии, витающей в кавказских ущельях, яростной, враждебной и злой, воспроизводимой в каждом поколении чеченцев, той энергии, что пылает сейчас в его фиолетовых чернильных глазах, вырвалась на равнины России, унесла множество русских жизней, убила его сына, – Шамиль Басаев был перед ним.
Можно было кинуться к нему и ребром ладони под бороду перебить горло, чтобы тот с клекотом отвалился на спинку стула, а из лопнувших глаз, как из раздавленной каракатицы, вытекла бы фиолетовая жижа. Можно было схватить короткоствольный автомат, прислоненный к столу, и ударить в упор, перерезая грудь под меховой безрукавкой, вырывая из нее клочки красной брызжущей плоти. Можно было сдернуть со стены кривой, в серебряных ножнах кинжал, длинным скачком достичь стола и взмахом брадобрея рассечь сонную артерию, пробираясь сквозь сосуды и жилы к хрустящим позвонкам.