Иерусалим правит
Шрифт:
Он улыбнулся моей маленькой девочке, как добродушный патриарх.
— Нам придется завтра встать рано, так что вечер не продлится слишком долго. — Он радостно обернулся ко мне и просительным тоном сказал: — Я верну ее до полуночи, добрый сэр Макс, я обещаю. Она будет так необходима! Она может удвоить наш бюджет.
Я думал о Коле — и поэтому с радостью избавился от общества возлюбленной. В конце концов, я мог потратить весь вечер, чтобы отыскать Колю.
— Если бы мне удалось представить своих друзей нашей звезде, это произвело бы на них превосходное впечатление. — Он поклонился.
Миссис Корнелиус тут же вскочила на ноги, с отвращением фыркнув, прямо как верблюдица.
— Пожалуй, я вернусь в свою каюту и избавлюсь от этих тряпок, — произнесла она. — Все натшинает слегка пованивать, не думаешь, Иван?
Я сожалел о том, что не оказал ей более значительной поддержки, но я шел за ней по пятам, двигаясь к стойке администратора; миссис Корнелиус решительно и мрачно направилась к электрическому лифту. Я понимал ее ярость. Она, а не Эсме была настоящей звездой фильма. Теперь она осознала, что лишилась последней возможности появиться на экране в романтическом дуэте с Бэрримором, Гилбертом или Валентино. Несомненно, после туманных сообщений Голдфиша сэр Рэнальф никак не мог прямо назвать имя актера. Айрин Гэй отводилась куда меньшая роль, чем Глории Корниш. И хотя я испытывал сильнейшее сочувствие к миссис Корнелиус, все мои усилия были посвящены поискам исчезнувшего друга и я не хотел сбиваться с курса. К тому времени, когда портье проверил книгу посетителей и с неискренним сожалением сообщил мне, что князь Петров не прибывал в «Зимний дворец», миссис Корнелиус уже ушла. Я вернулся к стойке и спросил, где еще мог остановиться джентльмен; после некоторых размышлений мне предложили обратиться в «Карнак», а если там ничего не выйдет, то в «Гранд».
Луксор был не очень большим городом, основную часть его занимали руины и туристические учреждения. Почти все лучшие отели располагались у горного карниза, и мне потребовалось не более получаса, чтобы разузнать, не останавливался ли там Коля. Вскоре стало очевидно: даже если мой старый товарищ находился в Луксоре, он не регистрировался под своим настоящим именем. Тогда мне пришло в голову, что он мог поселиться на квартире у одного из британских чиновников, и я направился в консульство. Оно располагалось в самом обыкновенном доме, окруженном высокой стеной. Когда я спросил у ворот, можно ли встретиться с консулом, мне сказали, что он будет принимать только завтра. Когда я спросил, нет ли каких-то новостей о графе Николае Петрове, консьерж почесал затылок и разинул рот, продемонстрировав полнейший идиотизм, — местные таким образом прерывали все нежелательные расспросы. Я сказал ему, что не смогу прийти завтра утром, что я буду работать, но это не произвело ни малейшего впечатления. В итоге я вернулся в центр города и стал справляться о друге в маленьких пансионах, пока английский полицейский сержант, который болтал с греком, хозяином небольших меблированных комнат за телеграфной конторой, не стал шутить о поисках русского шпиона; тут я понял, что могу выдать друга. Тогда я решил обратиться за помощью к сэру Рэнальфу Ститону и счел, что не стоит посещать пароходы, пришвартованные к причалам у подножия горы. К тому времени уже стемнело и почти все лавки закрылись. Британцы устроили нечто вроде комендантского часа, хотя кафе и самые солидные заведения оставались открытыми, фонари и масляные лампы горели, заливая теплым светом небольшие переулки и мощеные площади. На город опустилось сонное спокойствие, к десяти часам исчезли туристы, и единственными белыми на улице оказались солдаты, получившие увольнительную. В кафе сидели местные мужчины, и я выбрал одно из самых чистых заведений, откуда открывался прекрасный вид на улицу, склон горы и зеленые воды реки. Я заказал густой и сладкий кофе по-турецки и заставил себя расслабиться и спокойно осмотреться. Увы, Коли нигде не было видно. Я не хотел вступать в беседы, но ко мне вскоре присоединились два говоривших по-английски суетливых египтянина в хорошо скроенных костюмах и аккуратных фесках. Они приехали из Александрии, вели дела в Асуане и собирались воспроизвести руины Луксора в особом парке в Каире — «для тех туристов, у которых нет времени на осмотр Нила». Подобные планы уже зародились в Италии и Греции, но египетское правительство не проявляло особой инициативы и не очень-то поддерживало местных предпринимателей. Чиновники предпочитали пустые разговоры и рассуждения о том, что во всех бедах Египта повинны британцы, — точно так же раньше они обвиняли турок. Суэц оказался последней попыткой британского правительства действовать согласно требованиям идеализма, а не целесообразности, но египтяне хотели взвалить вину на глобальный заговор «империалистов». Полагаю, их флирт с большевиками был неизбежен. Но эти люди создают и разрушают союзы быстрее, чем принц Борджиа, — даже быстрее, чем Адольф Гитлер, примеру которого все они однажды собирались последовать. Я никогда не восхищался этим свойством Гитлера.
Эти воспитанные местные жители уверили меня: их больше интересует общественная польза, а не личная власть, и все же, чтобы присоединиться к «Вафд», следовало добиться власти.
— Они преуспели, бросив вызов британцам, потом они бросят вызов королю и его министрам и в итоге построят собственную династию. Они понимают только язык силы. Нам нужно больше политиков английского типа, которые в основном интересуются социальными вопросами: гигиеной, уличным освещением и похоронами для бедных. Возможно, это скучные люди, но очень деятельные, верно? — так рассуждал мистер Ахмед Мустафа.
Он вместе с компаньоном, мистером Махаребом Тодрусом, провел два года в Англии, чтобы научиться «языку и правилам бизнеса». По их словам, к ним относились вполне прилично; гости с удовлетворением обнаружили, что многие англичане, принадлежавшие к высшим классам, могли отличить египтян от черномазых. Им повезло, у них хорошие связи. Их дядя Юссеф был постоянным посетителем Букингемского дворца и Даунинг-стрит, десять [485] , и, конечно, это позволило им проникнуть в лучшее общество.
485
Даунинг-стрит, 10 — официальная резиденция лорд-казначея, который с 1905 года является также премьер-министром Великобритании.
— Торговля подрывает классовую систему, вам так не кажется?
Они спросили, что привело в Луксор меня. Я ответил, что у меня здесь сразу два дела. Мне предстояла встреча с другом, высоким джентльменом, славянином, возможно, носившим арабскую одежду. Я был сценаристом и актером в кинокомпании, которая завтра начнет здесь съемки. Мои новые знакомые оказались впечатлены. «А это триллер? Вы знаете Секстона Блейка?» Они уже слышали о Ститоне и были польщены, что встретили такого человека, как я, который мог дать консультации касательно их незначительных проектов. Они предположили, что их аттракцион также в определенной степени связан с театром. Я ответил, что как-нибудь в другой раз буду счастлив помочь им. Однако тем вечером мне в первую очередь требовалось разыскать друга. Эти добросердечные люди решили мне помочь. Понимая, какое преимущество мне дадут спутники, свободно говорящие на английском, арабском и некоторых местных диалектах, я принял их предложение, хотя уже чувствовал угрызения совести: у Коли могли быть причины для того, чтобы избегать встречи со мной. Когда мы покинули первый из нескольких баров, я сказал своим знакомым, что, вероятно, лучше заняться поисками в другое время, но они стали настойчивы. С той отвагой, которую проявляют мусульмане, дорвавшись до алкоголя, они осушили несколько стаканов местного бренди. Мне тогда пришло в голову, что ислам, как никакая другая религия, ясно отражает предубеждения невротичного и фанатичного варвара. «Подчинения» можно, по-видимому, добиться только при помощи «подавления». Или все они втайне стремятся к подчинению, создавая проблемы и устраивая конфликты, как в садомазохистском браке? Ислам — религия людей, которых влечет поражение. И все мы знаем, насколько опасна такая религия, когда власть, действующая из лучших побуждений, не угрожает, а стремится к компромиссу. Я писал об этом в Министерство иностранных дел. Мир был бы сейчас совершенно иным, если бы Франция и Великобритания придерживались первоначальных планов в Суэцком вопросе. Феллахи замечают только мундиры, а не лица тех, кто носит эти мундиры.
Чем больше пили мои спутники, тем более темные и мрачные бары они выбирали. Думаю, они пытались разыскать какой-то особый бордель, но я не вполне понимал, чего именно они хотели. Они, однако, уверили меня, что граф Петров непременно окажется в подобном месте. Европейцам особенно нравились эти учреждения. Люди, по их словам, будут не так осторожны, если именно я спрошу, где находится такое заведение. Их самих могут просто принять за офицеров полиции. Но нужный бар разыскать никак не удавалось. Уже почти рассвело, когда я внезапно очнулся. Я проявил не только глупость, но и эгоизм, выкрикивая Колино имя по всему Луксору. Мои спутники уже почти не могли разговаривать связно; я понимал, что мы находимся где-то в предместьях города и отсюда не так уж трудно вернуться к горе и «Зимнему дворцу». В случае необходимости я мог остановить ближайшую коляску. Эти «конные такси», как я слышал, до сих пор занимают ключевое место в жизни египетских городов.
Улицы освещало только слабое жемчужное сияние приближавшегося рассвета, а населяли их в основном собаки и кошки, которые появлялись каждую ночь и на свой скотский лад подражали дневным повадкам людей. Я мог представить, как они препираются и меняются какими-то гнилыми отбросами, засиженными мухами объедками, подражая ритуалам, которые проделывали их хозяева, когда перепродавали разное барахло или каких-нибудь несчастных ослов, покрытых слоем грязи, чтобы спрятать болезнь. И все же эти ночные обитатели улиц были лучше воспитаны: никто из них не пытался преградить мне путь. Скоро я завидел впереди знакомый шпиль мечети. Судя по всему, я находился неподалеку от Луксорского храма; отсюда я мог легко добраться до отеля. Возможно, Коля скрывался в мусульманском облачении. Неужели мой друг так хорошо замаскировался, что смог по своей воле проникнуть в запретные убежища верующих? Меня клонило в сон, и зрение затуманивалось. Спиртное, выпитое в компании новых египетских друзей, все-таки подействовало.
Ноги мои слабели и двигались, не подчиняясь приказам мозга, но разум все еще оставался ясным, и я решительно направился к мечети; я даже перебрался через высокую стену, чтобы не обходить ее, рискуя потерять из виду единственный ориентир. Я легко перемахнул через преграду и оказался в залитом лунным светом мире, который мог изобразить какой-нибудь кубист. Когда рассвет стал бледно-голубым, я увидел, что эти безумные угловатые конструкции составлены из каменных блоков, которые сваливали здесь на протяжении долгого времени, разрушая здание в поисках строительных материалов, сокровищ или бессмертной славы. Спотыкаясь об огромные камни, я наконец заметил высокие колонны самого храма и ступил, как мне показалось, на твердую поверхность, но тотчас повалился вперед и с громким криком приземлился на обломок колонны, лежавший там, где его оставило время либо какие-то давние или недавние вандалы. Мой крик эхом разнесся по всему храму, превратившись в странную, почти сладостную мелодию, в которой сочетались невинность и скорбь — как будто ребенок оплакивал свою неизбежную смерть. Звук собственного голоса заставил меня содрогнуться от ужаса. Мое сердце забилось быстрее, паника усиливалась, и я поднялся на ноги и помчался вдоль длинного ряда темных сфинксов к воротам, через которые я перепрыгнул, пока сонный сторож кричал на меня на арабском. Над рекой зарозовел рассвет, и пальмы из черных стали темно-зелеными; отовсюду послышалось птичье пение. Вода делалась все светлее и ярче, птицы уже носились над ней в легком тумане, а белые паруса колыхались под слабым прохладным бризом. Лестница «Зимнего дворца» напоминала древние чудеса. Я услышал призыв муэдзина к первой молитве. Я знал слова наизусть. Allah akhbar, Allah akhbar. Ash’had an la ilah ilia ‘llah we-Muhammad rasul Allah. Ash’had an la ilah ilia ‘llah we-Muhammad rasul Allah. Hay’y ila s’salat hay’y ila l-felah. Hay’y ila s’salat hay’y ila l’felah. Es-salat kher min en-num. Es-salat kher min en-num. Allah akhbar. Allah akhbar. La ‘llah ilia ‘llah [486] . Молитва лучше, чем сон. Нет бога, кроме Бога. Возможно, первая из этих мыслей вызывала у меня протест, когда я вошел в отель — как раз вовремя, чтобы увидеть, как все мои коллеги, даже Эсме, собираются позавтракать. Вспомнив о своих профессиональных обязанностях, я успел вернуться на корабль, вымыться, переодеться, запастись наилучшим кокаином профессора Квелча, быстро возвратиться в отель и даже проглотить до отъезда чашку кофе и кусочек тоста — потом я со всеми поднялся на паром, который ждал нас у частного причала отеля.
486
Аллах превыше всего! Аллах превыше всего! Я свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха! Я свидетельствую, Мухаммад — посланник Аллаха! Идите на намаз, идите к спасению. Идите на намаз, идите к спасению. Намаз лучше, чем сон. Намаз лучше, чем сон. Аллах превыше всего! Аллах превыше всего! Нет Бога, кроме Аллаха! (араб.)
Когда мы заняли места на верхней палубе, на полированных дубовых скамьях под тентом, Эсме уселась рядом, прильнув ко мне всем телом. Она в то утро вела себя особенно мило и старалась рассеять мое мрачное настроение — сделать это было трудно, поскольку я понял, что придется работать под жарким солнцем, не имея возможности отдохнуть.
— Надеюсь, ты не скучал по мне, любимый, — прошептала она.
Я чувствовал муки совести. Я заверил, что, разумеется, думал только о ней, но иногда долг важнее личных потребностей. Она на мгновение нахмурилась, потом пожала плечами и запела легкую песенку, которую выучила в Париже. Миссис Корнелиус, услышав это, отчего-то приподняла брови; она приветственно кивнула нам, когда направлялась в хвостовую часть судна, где, по ее словам, можно немного полежать и насладиться утренним солнцем, пока оно не стало по-настоящему жарким. Солнце в те дни считалось серьезной угрозой цвету лица. Лишь в последние годы, когда в ублюдочном Лос-Анджелесе появилось столько любительниц пляжного отдыха, загар стал признаком здоровья, богатства и сексуального опыта. Непонятно, зачем американцы избавились от мексиканцев: теперь они проводят досуг, пытаясь стать в точности такими же! Вот что я имею в виду, говоря, что стандарты понижаются во всех сферах человеческой жизни. Я помню те времена, когда Уоттс [487] был небольшой деревушкой, полной опрятных лужаек и цветов. Теперь это муравейник многоквартирных домов, где все свободное место заполнено не деревьями, а нелепыми скульптурами и повсюду скачут негры, балдея от героина и рок-н-ролла и исполняя первобытные ритуалы половой зрелости и мужественности, магии, охоты и мести. Трудно поверить, что это место могло так перемениться за двадцать пять лет! Я говорил с американцем, которого встретил на Портобелло-роуд. По его мнению, рабов не просто не следовало освобождать — они и не хотели свободы. Рабочие пчелы, как он сказал, умирают, если не могут работать. А негры сходят с ума… Тот человек, как мне кажется, в своей стране был знаменитым писателем и редактором. Он сказал, что приехал на съезд. Стоял 1965 год. Я не знаю, о каком съезде шла речь. Возможно, о Съезде нормальных людей! Это была бы оригинальная идея. Но мы знаем, что они до сих пор никак не повлияли на мир.
487
Уоттс — район Лос-Анджелеса.