Иерусалим

Лагерлеф Сельма Оттилия Ловиса

Дверь медленно и беззвучно приоткрылась немного, но стоящего за ней все еще не было видно. Карин Ингмарсон и многие другие женщины почувствовали, как кровь бросилась им в лицо и глаза заволокло какой-то пеленой, хотя они старались сосредоточиться на молитве и следить за пением. И мужчины начали петь громче и быстрее, не заботясь о том, чтобы попасть в такт.

Наконец дверь открылась наполовину, и появился высокий некрасивый мужчина, который старался пройти в узкое отверстие двери. Вся фигура его выражала смирение; из боязни

нарушить богослужение он не двинулся вперед, а остался у порога, молитвенно сложив руки и склонив голову.

На госте был сюртук из хорошего тонкого сукна, но сидел он на нем мешковато и всюду ложился глубокими складками. Из смятых манжет торчали грубые и жилистые руки. У него было крупное покрытое веснушками лицо с совершенно белыми бровями, сильно выступающей нижней губой и резко очерченным ртом.

В ту минуту как гость вошел в залу, Льюнг Бьорн поднялся со своего места и продолжил петь стоя. Вслед за ним поднялись все далекарлийцы — старые и молодые. Их глаза не отрывались от молитвенника, а улыбка не озаряла их лиц; но взгляды их то и дело украдкой обращались к человеку, стоящему у двери. Пение становилось все громче, подобно пламени, раздуваемому ветром. Четыре дочери Ингмарсонов, обладавшие прекрасными голосами, запевали в начале хора, и никогда еще их пение не звучало так стройно и торжественно.

Американцы с удивлением глядели на шведских крестьян, которые, может быть, сами этого не замечая, все время пели по-шведски.

Часть вторая

I

На следующий день после приезда Ингмара в Иерусалим Карин Ингмарсон сидела как обычно в своей комнате. Накануне она весь вечер провела в зале собрания, радуясь встрече с Ингмаром и принимая участие в общем разговоре. Теперь на нее снова нашло прежнее оцепенение; неподвижно и прямо она сидела в кресле Хальвора, глядя перед собой и не занимаясь никакой работой.

Дверь отворилась, и вошел Ингмар. Карин заметила его, только когда он подошел к ней. Она смутилась, что брат увидел ее сидящей сложа руки и, густо покраснев, схватилась за вязанье.

Ингмар сел на стул. Он сидел молча, не глядя на Карин, и ей вдруг пришло в голову, что накануне вечером все крестьяне говорили с Ингмаром только о том, как им живется здесь в Иерусалиме, а Ингмар ни слова не сказал о том, как живется ему и зачем он сюда приехал. «Должно быть, он пришел сюда поговорить со мной именно об этом», — подумала Карин.

Ингмар пошевелил губами, но не произнес ни слова. Карин разглядывала брата. «Как он постарел, — думала она. — У отца не было таких глубоких морщин на лбу, а ведь он был совсем старик. Или Ингмар был болен, или пережил что-нибудь ужасное с тех пор, как мы виделись в последний раз».

Что бы такое могло случиться с Ингмаром? Карин смутно помнила, как сестры читали письмо, где говорилось что-то и об Ингмаре, но она была так погружена в свое горе, что все скользило мимо ее сознания.

И теперь Карин с присущей ей осторожностью постаралась разговорить Ингмара и узнать, зачем он приехал в Иерусалим.

— Хорошо, что ты зашел ко мне. Теперь я узнаю, что делается у нас в деревне, — сказала она.

— Да, — отвечал Ингмар, — я понимаю, что тебе о многом хочется узнать.

— У наших односельчан было в обычае, — начала медленно Карин, как человек старающийся вспомнить о том, о чем давно перестал думать, — всегда избирать человека, который во всем руководил ими; раньше это был отец, потом Хальвор и долгое время учитель. Интересно, кто руководит ими теперь?

Как только Карин задала этот вопрос, Ингмар опустил глаза и погрузился в глубокое молчание.

— Может быть, господин пастор встал теперь во главе? — продолжала она.

Ингмар сидел неподвижно, выпрямившись, и ничего не отвечал.

— Я думала, что Пер, брат Льюнга Бьорна, займет теперь первое место в деревне, — продолжала Карин, но и на этот раз не получила никакого ответа.

— Я хорошо помню, — начала она снова, — у них в обычае было во всем следовать за владельцем Ингмарсгорда, но нельзя же требовать от них, чтобы они подчинялись во всем такому молодому человеку, как ты.

Она замолчала, и только теперь ответил Ингмар.

— Ты сама знаешь, я слишком молод, чтобы меня могли выбрать в члены общинного совета или в старосты.

— Можно руководить народом, и не занимая никаких должностей.

— Да, можно, — согласился Ингмар.

Услышав этот ответ, Карин страшно обрадовалась. «Ах, ведь я давно уже отошла от этих дел», — думала она, но не могла сдержать своей радости при мысли, что прежняя власть и почтение к их роду перешли к Ингмару. Она выпрямилась и сказала более уверенным тоном, чем раньше.

— Я не сомневалась, что люди рассудят здраво и поймут, что ты поступил правильно, вернув себе имение.

Ингмар долгим взглядом посмотрел на Карин; он понял, что скрывается за ее словами. Она боялась, что его будут презирать односельчане за то, что бросил Гертруду.

— Нет, этим Господь не покарал меня, — сказал он.

«Если не это, то значит у него было еще какое-то горе», — подумала Карин.

Она сидела задумавшись; с большим трудом удалось ей воскресить в себе те мысли и чувства, которые владели ею на родине.

— Скажи, остался ли кто-то еще в деревне из приверженцев нашего учения? — спросила она затем.

— Двое или трое, не больше.

— Я всегда верила, что кто-нибудь еще услышит глас Божий и последует за нами, — сказала Карин, пытливо взглядывая на Ингмара.

— Нет, — возразил Ингмар, — насколько я знаю, никто больше за вами не последовал.

— Вчера, когда я увидела тебя, я подумала, что тебя тоже призвал Господь, — сказала Карин.