Иерусалим
Шрифт:
— Потом будешь разглагольствовать; или ты хочешь чтобы я одна везла твоего ребенка в приемный покой?
— Да я… — продолжил он.
— Вот так мы и живем, — сказала она, поворачиваясь к мне, — вот так мы и живем.
А потом, снова повернувшись к нему:
— Хоть не позорь меня перед посторонними.
Мы взяли Юрочку, младшего ребенка, какую-то котомку и бегом, почти кубарем начали спускаться по лестнице.
— Вам нужна какая-нибудь помощь? — спросил я, когда мы дошли до первого этажа.
— Нет, — ответил Юлин муж, опуская
Я неожиданно обнаружил, что мне не хочется возвращаться домой, и уже в сумерках продолжал ходить по полупустым иерусалимским улицам, пока не вышел к зданию «Терра Санта» на Французской площади. Статуя девы Марии на его крыше посмотрела на меня холодно и укоризненно, но, как всегда, промолчала. И тогда я подумал, что Лифшиц, вероятно, еще на работе; так и оказалось; он сидел в одиночестве, в окружении бесчисленных папок, фотографий и чертежей.
— Ты еще работаешь? — спросил я.
— Нет, — ответил он и достал бутылку джина, пару чайных чашек.
Мы выпили джин из чашек, потом выпили еще; вышли на балкон выкурить по сигарете над ночным городом.
— Ну и что ты про все это думаешь? — спросил он; я выругался, налил нам обоим, и мы выпили еще, вернулись назад в комнату.
— Мне все чаще кажется, — сказал он, — что Морозов был прав, хоть и сидел то ли в Шлиссельбурге, то ли в Алексеевском равелине. Ничего этого не было: ни Вавилона, ни Иудеи, ни Греции, ни Рима. Это все придумали невежественные монахи от скуки и безделья.
И мы выпили за Морозова и за Вавилон, которого не было.
— Ты серьезно так думаешь?
— Я серьезно думаю об этом, — ответил он, — а как еще можно об этом думать? Вся эта история может быть только плодом больного воображения; ты на нее только посмотри.
Я попытался это сделать, но мне не удалось.
— Интересно чьего, — сказал я.
Тогда мы выпили за Клио, потом за Уранию и за больное воображение, неизвестно чье.
— А что же было? — добавил я, подумав.
— А хрен его знает. Что-то, наверное, было. Но было как-то иначе, только мы не знаем как. А может, и вообще ничего не было.
— Но монахи-то, по крайней мере, были? — спросил я.
— Может, и были, но скорее всего их тоже кто-нибудь выдумал; а может, это они себя сами. Так же, как и мы себя придумываем.
И мы выпили за монахов, потом за монашек.
— А что было? — спросил я.
— Да ничего не было, — ответил он, — да, кстати, ничего, собственно, и нет.
Мы еще некоторое время пили за ничто, а потом отправились по домам. Лифшиц долго собирал бумаги, запирал шкафы, потом вышел на Французскую площадь и замер на высоких ступеньках. Вдохнул холодный ночной воздух, посмотрел на небо.
— А за Уранию мы пили? — спросил он.
— Пили, — сказал я.
— Это хорошо, — ответил он, снова посмотрел на звезды, а потом добавил: — Надо было давно сюда вылезти, а не сидеть в душной комнате. Так и надо жить.
— Как? — спросил я.
— Ну так, — и развел руками. Потом положил портфель на тротуар у ступенек, лег на асфальт, на бок, чуть подобрал ноги. — Заночевать, — сказал он и уснул.
Я довольно долго его будил, потом остановил такси и довез до дому; он жил недалеко от меня.
Весь следующий день я проспал. А потом я познакомился с девушкой по имени Алиса, как выяснилось, она занималась йогой и рейки; через несколько дней она сказала мне:
— А ведь здесь, в Иерусалиме, есть тайный семинар по магии, тайным учениям и каббале; было бы так здорово туда попасть.
— Откуда ты о нем знаешь? — спросил я.
— Мне говорила моя подруга; но ее туда никогда не пускали, потому что они думали, что она глупая. А это не так, точнее не совсем так. Там бывают самые главные маги.
— Ну хорошо, — ответил я, — давай же туда попадем.
Я позвонил Брату Оленю и сказал, что снова приду к нему на крышу; про Алису я дипломатично промолчал.
— Семинар возродился, и ты на него снова ходишь, — сказал он. — Замкнулся малый круг; но ведь ты же придешь не только для того, чтобы напиться?
— Нет, — ответил я, и это было чистой правдой.
Он объяснил мне, что на ближайшем семинаре появится верховный жрец Вавилона и зачитает 67 правил восхождения на зиккурат.
— Он либо шарлатан, либо сумасшедший, — сказал Олень, — но, как ты понимаешь, это не имеет значения; дух дышит, где хочет; даосы тоже были шарлатанами, но переморили нескольких императоров.
Как мне кажется, он верил в то, что граница между истиной, магией и шарлатанством будет окончательно видна только с высот избавления; до семинара же оставалось ждать три недели.
— А правда ли, — спросила меня Алиса, когда осталось только два дня, — что, как говорят, во время семинаров Брат Олень летает по комнате?
— Не всегда, — ответил я, — в зависимости от настроения. Иногда просто поднимается над креслом, одергивает себя и сразу плюхается назад, а часто и вообще ничего не происходит. Так что, скорее всего, ты не увидишь ничего необычного.
Она обиделась.
— Не такая уж я и слепая, — сказала она, — у меня, между прочим, вторая степень по рейки.
Честертон как-то писал, что когда уходит вера в Бога, появляется вера во все, что угодно.
Я пришел минут на сорок раньше, и все это время мы с братом Оленем сидели на кухне и вспоминали те места, где вместе пили; этих мест было довольно много, и мы медленно скользили вдоль стен города: гора Скопус, ботанический сад, пьяный дворик в Нахлаоте, Сад Независимости, предместье Неве-Яаков в дальнем медвежьем углу города, брошенная арабская деревня Лифта у въезда в город и разные флэты — за эти годы их было довольно много. Потом мы стали вспоминать первых посетителей семинара, неустроенных, бездомных, длинноволосых, чья собственность обычно ограничивалась узлом с вещами и парой коробок книг; они часто поселялись там, куда приходили.