Игнатий Лойола
Шрифт:
— Он самый. Умывайся и иди, Гретхен проводит. Ох, выкормил такого борова, себе в убыток!
Мысли бешено завертелись в голове Фромбергера. Может, удастся получить в замке работу поинтереснее таскания мешков и чистки горшков! Пожалуй, есть надежда, раз курфюрст знает о его существовании. Только куда делся Лютер?
Пока размышлял, явилась посудомойка. Толстушка Гретхен питала к рослому плечистому студиозусу нежные чувства. Постоянно подкладывала в его тарелку самые жирные куски, хотя Альбрехт и так питался неплохо. Она, должно быть, и мешки принялась бы таскать, вот только повар, раз увидев, жестоко пресёк это её начинание. От чрезмерного усердия у женщины тряслись руки, а мыть приходилось, среди прочего, блюда из настоящего порцеллана, очень хрупкого. Привезли эти посудины аж из самого Китая, и даже показательная казнь Гретхен в случае их порчи не утешила бы курфюрста.
— Идём, Альбрехтик, — она радостно улыбнулась, показав гнилые зубы.
— Что за видение снизошло на вашего хозяина? — полюбопытствовал Альбрехт.
— Сами не знаем, — зашептала служанка. — Бог милостив, ты человек учёный, может, и свезёт.
Она вела его вверх по лестнице. На стенах висели портреты рыцарей в доспехах и роскошно одетых дам — вероятно, родственников курфюрста. Стены здесь были гладкими и чистыми, не в пример кухонным. Коридор расширился, превратившись в небольшую залу, устланную коврами. Фромбергер не сразу заметил человека, сидящего на полу. Лишь когда тот окликнул посудомойку и резко встал.
— Привела? Ступай теперь на кухню.
«Неужели курфюрст?» — Альбрехт приготовился кланяться, но тот, поманив за собой, быстро пошёл по коридору.
Портреты и ковры закончились. Стены снова стали грязными и шероховатыми. Фромбергер почувствовал жестокое разочарование, но тут провожатый втолкнул его в какую-то дверь. Там оказалась каморка с маленькой печкой и потрескавшимися стенами. У окна за некрашеным столом сидел... Альбрехт присмотрелся и радостно вскрикнул, узнав профессора.
— Вы пришли? — Лютер, не поднимая глаз, торопливо писал. — Очень рад. Сейчас...
— Подниметесь? — тихо спросил посланник курфюрста. Профессор, схватив бумагу, вскочил со стула.
— Да, разумеется.
Они вышли, оставив Альбрехта в каморке, и студиозус окончательно успокоился. Похоже, всё складывалось лучшим образом. Впереди ждала работа с профессором, да ещё и в замке курфюрста!
Скрипнула дверь. Альбрехт обернулся с почтительноумным выражением лица, да так и застыл, а губы растянулись в блаженно-тупейшей улыбке. Ибо такого он не встречал никогда.
Девушек на своём веку Альбрехт повидал немало. В зелёных платьях и с подносами — тоже. Но стоящее перед глазами видение поразило его до глубины души. Красавица казалась ненастоящей и напомнила студиозусу куклу, изображающую императрицу. Спину она держала неестественно прямо, носки ставила строго врозь и волосы имела ослепительно белые — не пшеница, а чистый снег. Кожа неземного существа светилась странной белизной, напоминающей китайский фарфор. Глаза имели невиданный желтовато-серый оттенок, а их белки — чуть розоватый.
Обыкновенный дешёвый поднос с кружкой пива и пирожками казался в её руках чем-то инородным. Словно изящное творение искуснейшего из мастеров куда-то задевалось, и она взяла первый попавшийся под руку.
Как же обратиться к ней? И кто она? С подносом, но точно не служанка. Женщин, встреченных во время вагантского житья, Фромбергер разделял на три типа и обращался к ним соответственно: «моя овечка» (или «ангелочек»); «прекрасная дама»; «кума», она же «подруга верная», для особ постарше и попроще.
Видение наплывало на него, пирожки пахли восхитительно, пиво колыхалось в кружке. Альбрехт тотчас вспомнил о голоде, даже в животе заурчало. Чуть подавшись в сторону, девушка со стуком поставила поднос на столешницу.
— Это м...мне? — всё ещё сияя улыбкой, вопросил студиозус.
— Это — Йоргу, — голос оказался низким, чуть хрипловатым, совсем не кукольным. — Вы едите на кухне.
— А... вы?
— К чему вам знать, где я ем?
— Да нет! — Фромбергер частично овладел собой. — «Вы» не в смысле — где вы едите. Это в смысле — кто вы. Вот такой смысл моей бессмысленной речи.
Обычно, слушая заковыристые фразы, женщины оживлялись. У этой ничего не дрогнуло в лице. Настоящая кукла!
— Я — племянница капеллана, — спокойно, без улыбки ответила она и собралась уйти, но в каморку, тяжело дыша, вбежал Лютер.
— Они взбесились, ей-богу! — он швырнул исписанные листы на стол. — Подожгли церквушку, куда мы ходили неделю назад! Ещё и обвинят меня в подстрекательстве! Ты слышишь, Альма?
Кто-то позвал его из-за двери, и студиозус вновь остался наедине с прекрасной Альмой. Она тревожно нахмурилась, подошла к окну и высунула голову, пытаясь разглядеть что-то. Альбрехт не отрываясь смотрел, как двигаются лопатки под зелёным сукном платья, а на тонкой розоватой шее шевелятся от сквозняка белые прядки, выбившиеся из высокой причёски. Всё-таки живая!
— Дым, — сообщила она, закрывая окно, — далеко, но увидеть можно.
Фромбергеру захотелось сказать девушке что-то приятное, но не комплимент. Уж больно решительно она держалась.
— Ужасные дела творятся... — начал он.
— Почему ужасные? — она смело посмотрела прямо на него огромными странными глазами. — Вы разве папист?
— Нет... ну... вы же племянница капеллана, разве не так?
— А вы подстраиваетесь под всех, кого встретите?
— Нет. Альма... — он произнёс её имя и почувствовал тёплую волну по всему телу. Ничего подобного он не ощущал ни с Эльзой, ни с многочисленными «овечками», «ангелочками» и «дамами».
Невесомая белая прядка лежала на зелёном сукне, как следы ночной метели на изумрудной зелени полей.
— Будете писать под диктовку, а также расшифровывать записи. Вы меня слышите, молодой человек? — Альма уже ушла, а вернувшийся Лютер совал ему в руки какие-то листы. Альбрехт очнулся:
— Да, профессор, — он мотнул головой, отгоняя зеленоснежное наваждение, и добавил: — Да. Да!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Что-то было не так. Прошло уже две недели с того момента, как сеньор Лопес де Лойола посвятил себя Христу и Пресвятой Деве, став нищим паломником, но ничего не изменилось в душе. Пусть он жил теперь на милостыню и питался хлебом с водой — особых духовных прозрений это не приносило. От этого он постоянно чувствовал себя угнетённым. Но самые ужасные муки наступили, когда, роясь в сумке в поисках клочка бумаги, он нашёл черновик своей генеральной исповеди. Грехи будто снова вернулись. Получается, они никуда не делись после исповеди?