Игнатий Лойола
Шрифт:
Паломника облачили сразу в две ропильи из очень толстого сукна. Бабушка Бенита собственноручно зашила фальшивые рукава одной из них, чтобы защитить ему руки от холода. Также его заставили обуться и надеть на голову тёплый суконный берет. Свою тыкву, а также одежду из мешковины, чертополоховый пояс и цепи он оставил настоятелю. Тот собирался порадовать всем этим праведническим скарбом «уважаемых».
Провожаемый добрыми напутствиями, Иниго покинул доминиканский приют и тут же у ворот подарил одну ропилью манресскому нищему. Настоятель, наблюдающий за ним в окно, затаил дыхание, но Иниго не стал развивать благотворительность дальше. Он помахал монастырю и двинулся в путь. Маленькая чёрная фигурка в берете, помелькав меж деревьев, исчезла из виду.
«Больной человек, — думал настоятель, — но как же он умеет подчинять себе! Казалось, скорее солнце погаснет, чем эти господа послушаются хоть кого-то. Он заставил их повиноваться за несколько минут, будто провинившихся школяров. Уверен, останься он в Манресе — они превратились бы в его свиту! Хорошо, что он всё-таки покинул нас. И почему Бог даёт такую силу сумасшедшим?»
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Альбрехт не понимал, что с ним происходит. Мысли об Альме преследовали его и днём и ночью. А ведь совсем недавно он смеялся над влюблёнными простачками! Зачем воздыхать, если всегда можно найти подходящую женщину? На аристократок практичный Фромбергер не заглядывался, а всякие вдовушки да и молоденькие дочки хозяев, в чьих домах он подрабатывал по хозяйству, сами липли к нему, как мухи. Им страсть как нравилась его витиеватая речь в сочетании с крепкими плечами и большими руками, легко поднимавшими любую «овечку» или даже «кумушку».
Всё это закончилось, лишь он увидел Альму. Сочетание кукольной красоты с пугающей странностью и хриплым голосом будоражило его, мешая работать. Куда-то подевалась предприимчивость и рассудительность, с которой он всегда очаровывал своих «кумушек». Лютер уже не раз упрекнул добровольного помощника в нерадивости. От упрёков Альбрехт будто просыпался и, сделав над собой усилие, некоторое время думал только о строках, которые переписывал. Но коварное вожделение капля за каплей снова наполняло его, и в копии опять появлялись ошибки.
Однажды Лютер не выдержал:
— Послушайте, я не понимаю, зачем вы рвались помогать мне, если теперь не желаете стараться? Я вас вовсе не держу, идите туда, где вам интересно.
— Профессор, умоляю, послушайте! — вскричал несчастный студиозус. — Бывают, знаете ли, в душе такие исключительные... исключительнейшие состояния, полностью исключающие разумные обоснования...
Любовная бессонница, видно, совсем истощила его, раз он начал говорить с профессором витиевато, будто с «кумушкой».
— Вы бредите, Фромбергер, — устало прервал его Лютер, — но у меня нет ни сил, ни желания разбираться в ваших состояниях. Переписчик мне и вправду нужен. Учитывая объем Библии, вы один не справитесь. Мои друзья посоветовали, в качестве надёжного человека, одного вашего сокурсника из Виттенберга. Завтра он придёт, будете работать вместе. Надеюсь, вам полегчает от общения с ним, и мне не придётся выгонять вас. Потому что при таком количестве ошибок от вашей работы нет никакой пользы.
«Сокурсником из Виттенберга» оказался Людвиг. Его привели селить в Альбрехтову каморку. За год наглая рожа с приплюснутым носом стала ещё прыщавее.
— Фром-м-бер-гер-р-р! Что за милая встреча! — и он с ходу бросился обниматься. У Альбрехта остались не самые приятные воспоминания о товарище, но сейчас, измучившись от любви и одиночества, он искренне обрадовался. Правда, следующая фраза эту радость омрачила:
— Как тут с бабами, дружище? — поинтересовался Людвиг, почёсывая отвратительно сальную голову. — А то встретилось мне сейчас на крыльце одно чудище. Белёсая, как упырь, никогда таких не видел. И с дрожащими глазами.
— Как... с дрожащими? — опешил Альбрехт.
— Не знаю уж как, говорю, что видел. А фигурка даже очень недурна. Прелесть какая фигурка, особенно плечики. Как ты думаешь, у этого чуда глаза в темноте светятся?
Удивительно, почему этот нахал успел сказать об Альме так много. Может быть, Альбрехту потребовалось время для хорошего замаха? Удар получился что надо. Товарищ мгновенно переместился на пол, а его приплюснутый нос приплюснулся ещё больше под могучим кулаком влюблённого.
— Фромбер-гер-р-р, ты не в себе чуток... — пролепетал Людвиг, лёжа с закрытыми глазами и ощупывая окровавленное лицо, — предупреждать же надо...
В этот момент дверь открылась и вошла Альма с подносом. Альбрехт попытался загородить собой тело павшего товарища. Разумеется, безуспешно.
— Студенты развлекаются? — презрительно поинтересовалась она. — Наслышаны про ваши нравы, как же. Имейте в виду, курфюрст, в случае чего, может наказывать без суда.
Со стуком поставив поднос на стол, она гневно топнула и выскочила из комнаты, подняв своими юбками ветер.
— Прости, Людвиг, — красный от стыда студиозус помогал товарищу подняться.
Тот вытер о штаны окровавленную руку. Поискал, куда сплюнуть, но не нашёл ничего лучшего, кроме собственной ладони.
— Ладно уж. Я ведь не знал, что ты влюбился... ой, нет-нет! Не влюбился! — вскрикнул он, услышав нарастающее угрожающее сопение.
Впрочем, бурная встреча не помешала им через несколько минут мирно беседовать, уплетая пирожки, принесённые Альмой.
— Не узнаю тебя, Фромбергер. Ну что ты страдаешь? Забыл, как подкатываются к девкам?
— Да дурак я, дурак, понимаю! — раздражённо прервал его Альбрехт. — Околдовала она меня, наверное...
Людвиг внимательно посмотрел на товарища:
— Тебе нужно развеяться, дружище. Ты закис. Слишком давно не жил настоящей жизнью. Сегодня мы не нужны профессору, я спрашивал. Пойдём в Айзенах, проветримся. У меня есть деньги. Ты ведь кормил меня в Виттенберге. Теперь моя очередь.
Вероятно, Альбрехт и впрямь закис. Выйдя за ворота, он почувствовал, как грудь его наполняет свежий воздух, совсем не такой, нежели во дворе замка. Ветер сдул остатки снега с веток, и галки галдели по-весеннему. Думая о предстоящих развлечениях, студиозус уверенным шагом вышел на извилистую дорогу, опоясывающую гору. Так его вёл повар. Но Людвиг подмигнул и, насвистывая, свернул на тропинку, протоптанную в неглубоком слежавшемся снегу.