Игнатий Лойола
Шрифт:
Впрочем, некрасивая кладка портила вид только первого этажа. Выше замок начинал обнаруживать некоторую архитектурность, а четыре тонкие башни по его углам даже претендовали на изящество. Ворота тоже были не простые, а стрельчатые, в готическом стиле. Словно смеясь над их попыткой выглядеть красиво, над самой аркой нависал герб рода Лойол, грубо вытесанный из чёрного камня.
...Носилки внесли в прихожую замка. Запах сырого камня мешался с ароматом чуть подвявшей герани — так пахло детство Иниго. Воспоминания роем вылетели из тёмных углов и закружились над горячим лбом раненого. Вот отец вручает маленькому мальчику его первую в жизни рапиру. Потом, хмурясь и покусывая тонкие губы, следит за его неуклюжими движениями. Вот мать на коленях перед статуей Девы Марии. Она почему-то выделяла Иниго, хоть родился он у неё тринадцатым. Ему даже рассказывали, что, почувствовав схватки, она пошла рожать в хлев по примеру Пречистой Девы. Лойола никогда особенно не верил в эти рассказы — ему казалось: мать ценит превыше всего чистоту в доме. Хотя что он знал о матери? Воспитывали его не родители, а крестный Хуан Веласкес, королевский казначей в Кастилии. Домой Иниго приезжал редко. Но всё равно не мог себе представить мать лежащей в хлеву на грязной соломе. Спросить хотел, да не решался, а потом она умерла...
...Вокруг него собрались люди — полузабытые лица и вовсе незнакомые. Эта полная дама в чёрном — наверное, вдова брата Хуана. Тот наследовал замок, но давным-давно сгинул в Неаполитанской войне. Кто сейчас здесь хозяин? Следующий по старшинству — Мартин Гарсиа? Или смерть успела подкараулить и его?
Иниго слышал, как люди переговариваются, решая, куда нести раненого. Хотел что-то посоветовать им, но почему-то не смог произнести ни слова.
— Лучше получить расплату за грехи на земле, чем пойти в ад, — тихо, но строго произнёс полузнакомый женский голос.
«Неужели это про меня? — подумал он. — Разве так много я грешил?»
«Много, много», — отозвался кто-то в глубине сознания. От этих слов Иниго, храбрый рыцарь, не боящийся смерти, заплакал, как ребёнок.
— Да как же вы несли его? — спросил тот же женский голос совсем близко. — Все повязки сползли, а тут... О Пресвятая Дева! Срочно вызывайте лекаря!
— Я же говорил: коновалы ваши французы! — хотел грозно произнести Лойола, но получился какой-то вялый нечленораздельный шёпот.
Вынырнув из пучины сна, он обнаружил себя в своей детской спальне. Стояло ясное июньское утро, но узкое окно, выходившее на север, пропускало слишком мало света. Над кроватью склонилась женщина. Её смуглое лицо с чёткими дугами бровей и тонким носом так напоминало лицо матери, что Иниго счёл было себя мёртвым. Потом вспомнил: кажется, одна из его сестёр — Магдалена — сильно походила на мать. Годы превратили похожесть в точную копию.
— Проснулся, — сказала она кому-то.
— Ну, что ж, тогда начнём, пожалуй! — бодро произнёс мужской голос. Над кроватью Иниго с любопытством нависли два здоровенных бородача не особенно презентабельной наружности.
— Вы лекари? — с опаской спросил он. Они переглянулись. Один сказал успокаивающим тоном:
— Конечно, нет, сеньор. Мы — цирюльники. Кровопускатели.
— Что? — попытался рявкнуть Иниго. Сил опять, разумеется, не хватило. — Сестрица! Почему ко мне не вызвали лекарей?
— Потому, что вы, братец, нуждаетесь в операции, — с ледяным спокойствием произнесла Магдалена, — а хирурги относятся к цеху цирюльников. Церковь не велит отворять кровь в качестве лечения, разве вам неизвестно?
— Ах... дьявол... — выдохнул Иниго.
— И прекратите произносить нечестивое имя в доме своих покойных родителей. Это просто недопустимо.
Иниго закрыл глаза, не желая продолжать разговор. Однако вскоре они сами открылись, даже вылезли на лоб от ужасной боли.
— Да что вы творите... совесть у вас не приживается... — прошептал раненый. Бородачи переглянулись с довольным видом.
— Хорошо болит? — спросил один из них. — А так? — склонившись к кровати, он сделал какое-то движение, и глаза несчастного снова полезли на лоб.
— Отлично! — обрадовался второй бородач.
— Магдалена! — простонал Иниго. — Объясни мне: что здесь происходит? Твоего родного брата мучают, а ты стоишь и наблюдаешь, как адский судия?
— Вы на земле, а не в аду, дон Иниго, — произнесла сестра высокопарным тоном, — хотя вполне могли бы попасть туда после вашего хм... рыцарского образа жизни. Поэтому лучше покайтесь сейчас, когда ваша душа размягчилась.
— Так, а здесь? — продолжал щупать первый бородач, снова заставив раненого вскрикнуть. — Просто замечательно. С виду казалось много хуже.
— Замечательно мучить человека? Перестанете вы или нет? — взмолился Иниго.
— Замечательно, что болит, — объяснил кровопускатель. — Значит, антонова огня нет, ноги можно оставить.
— Слава богу! — обрадовался Лойола. — Сестрица, раз операция не нужна, — не могли бы вы всё же позвать лекарей? Для выздоровления мне наверняка понадобится какая-нибудь мазь. Я собираюсь вернуться на службу как можно скорее.
— Ну, о службе-то речь, я думаю, пока не идёт, — пробормотал второй бородач. Он стоял у окна спиной к кровати, но Лойола всё же услышал его.
— Неужели... всё настолько плохо?
— Сеньор Лойола, вам неправильно зафиксировали переломы, — негромко, но веско сказал первый хирург. — Сращение костей уже началось, но ходить вы на таких ногах не сможете.
— Как... вообще ходить? — непослушными помертвелыми губами пролепетал Иниго. — А... но ведь есть же какой-то выход, наверное?
Второй хирург повернулся от окна. Иниго не мог видеть против света выражение его лица. Только тёмный силуэт.
— Выход есть всегда... или почти всегда, пока человек на земле. Молитесь, сеньор Лойола, Бог милостив. Мы можем заново сломать ваши кости и срастить их уже правильно. Только... я не знаю, как вы перенесёте боль. Похоже, конституция у вас довольно нежная.
Иниго посмотрел на безмолвно стоящую Магдалену и вдруг улыбнулся:
— Ломайте. Я не доставлю вам неприятностей. Вы меня вообще не услышите.
Тут же нахмурился и прибавил:
— Говорил же я, эти французы — коновалы!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Альбрехт и Людвиг сидели на профессорской скамье в одной из аудиторий университета. Сегодня пришла их очередь наводить порядок. Близился вечер, все давно разошлись. Университет погрузился в многозначительную гулкую тишину, настраивающую на возвышенный лад и способствующую возникновению мистических баек.