Игнатий Лойола
Шрифт:
— Самоубийство — страшный грех! — запальчиво прервала его Магдалена.
— Да... я знаю, — отозвался он с досадой. — Только не тебе судить меня. Ты здорова.
Она снова залилась краской. Иниго полистал книгу о Франциске Ассизском.
— Вот, где-то здесь... нет, не могу найти. Но я понял сегодня: быть святым гораздо почётнее, чем рыцарем. В общем, сестра, я решил стать святым.
— Да ты... твоя гордыня не знает границ! — она даже задохнулась от возмущения.
— Почему же? — кротко спросил Лойола. — Ты не была рыцарем и не знаешь, насколько это трудно. Но я же справился. Здесь, конечно, потруднее будет, но ничего, у меня ведь впереди целая жизнь.
— Вы очень самоуверенны, братец, — сказала она, откашлявшись, — между прочим, святых избирает Бог. Стать святым по своему хотению не во власти человека.
— Ну а почему же ты так уверена, что Бог не изберёт меня? Меня же посвящали Ему. Даже тонзуру, говорят, выбривали в младенчестве. И мама меня рожала в хлеву.
— Да не ходила она ни в какой хлев! — вздохнула Магдалена.
— А ты рядом стояла?
— Да нет, просто наша мама такая чистюля была, — сестра прикрыла глаза, предавшись воспоминаниям, — не могла она ... на соломе...
Иниго улыбнулся:
— Вот и я так считал. А прочитал твою книгу — и будто увидел всё заново. Мадонна Пика, мать Франциска, тоже ведь в хлеву его родила. Прекрасно здесь про Франциска написано. Ему во сне голос был: «Кому ты хочешь служить — господину или слуге?» Он ответил: «Конечно, господину». И я подумал — какой смысл служить королю, если он сам — слуга Божий? Не лучше ли стать сразу Христовым рыцарем? Обязательно займусь этим!
Магдалена слушала его рассуждения, и её одолевали противоречивые чувства. Вроде бы правильные вещи говорит брат, но таким непривычным тоном! Будто прикидывает, как ловчее устроить выгодное дельце. Вроде бы нужно радоваться — Бог услышал её молитвы, помог обратиться грешнику. А такое чувство, словно братец обхитрил её и всё-таки изыскал возможность развлечься, несмотря ни на что.
Он криво лежал на подушках. Бледный, изрядно полысевший с момента ранения. Морщил лоб и, шевеля губами, загибал пальцы, будто подсчитывал что-то.
— Ещё, кстати, — голос его стал задумчив, — мои прошлые грехи можно рассматривать как путь, ведущий к покаянию. Даже своеобразный дар.
— Замолчите, братец! — взмолилась Магдалена. — Вы всё переворачиваете с ног на голову!
— У меня получается неплохой набор качеств для святости, — не слушая её, Лойола продолжал загибать пальцы. — Стойкость. Я же смог не закричать во время этой бойни. Харизма. Мне удалось увлечь за собой солдат там, в Памплоне. Грешная жизнь, которую я вёл. Многие святые с этого начинали. Прекрасно.
— Спи лучше, — чуть не плача, сказала сестра, забыв о своей правильности. Перекрестила его и торопливо вышла из комнаты.
Только дверь за ней закрылась, как силы опять оставили Иниго. Осторожно откинув одеяло, он посмотрел на ноги и содрогнулся. Потом вспомнил несколько особенно стыдных случаев из своей прошлой жизни. «Вот потому-то я и не умер там, в Памплоне. Придётся расплачиваться».
Он яростно стёр слезу со щеки и снова открыл житие святого Франциска.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Альбрехт шёл по мосту через Эльбу в ближайшее селение, где жила родня его матери. За его плечами трясся в такт шагам высокий короб, полный пирогов. Их поручили сменять на копчёную свиную ножку и прочую всякую всячину. Обычно родственники сами предлагали цену. До происшествия на рыночной площади Альбрехт терпеть не мог подобных поручений и всегда находил какие-нибудь отговорки, чтобы не тащиться в деревню. Теперь пережитый страх размягчил его сердце, и он сам вызвался помочь матери.
Впрочем, дойдя до моста, студиозус уже несколько раз раскаялся в своей опрометчивой доброте. Ветер, наполненный дождём, нещадно трепал его плащ, время от времени срывая с головы капюшон. До деревни ещё топать и топать, а дорога уже в городе стала непроходимой жижей. Что же будет в полях? К тому же мать долго копалась, собирая пироги, и вышел он поздно. Значит, вернётся глубокой ночью, мокрый и грязный, а завтра ни свет ни заря вставать на лекции.
С отвращением глядя на серую, испещрённую дождевыми каплями воду Эльбы, Альбрехт машинально просвистел первую фразу студенческой застольной песни «Gaudeamus igitur». Это переводилось: «Итак, возвеселимся». Он засмеялся и просвистел фразу ещё раз. Как же он удивился, когда откуда-то из-под моста ему ответили второй фразой!
Ускорив шаг, он перешёл через реку и оглянулся. Из-под моста глядела прыщавая ухмыляющаяся рожа Людвига.
— Ты чертовски кстати, Фромбергер! Идём, покажу кое-что интересное!
Альбрехт сам не заметил, как уже мчался по мосту обратно в город рядом с Людвигом. Тем самым, из-за которого чуть не окончил свои дни на виселице и которому собирался не подавать руки. Руки Людвиг не протянул и сам — дождь хлынул как из ведра, стало не до приветствий. Они бежали по улицам, но не к университету, как ожидал Альбрехт, а к ремесленническим кварталам.
— Чудный дождик! — прокричал Людвиг, круто заворачивая в узкий переулок. Альбрехт, не ожидавший такого резкого поворота, поскользнулся и плюхнулся в лужу.
— Ч-чёр-р-рт!!! — заорал незадачливый студиозус, вложив в ругательство всю злость на товарища и на собственную мягкотелость. — Ну и что же тут чудного? — возмущённо вопросил он, оглядывая свою одежду, которую мать чистила всё утро. С неё текла чёрная жижа. Людвиг захохотал.
— Да стража в такой дождь точно по домам сидит! — объяснил он, с трудом сдерживая смех. — Меня же вроде как ловят теперь, после нашей прогулки.
Альбрехт пожал плечами:
— А в другой город уйти не пробовал? Университетов теперь везде много, а Лютера ты не особенно ценишь, насколько я понял?
— Видишь ли, здесь мне есть кого ценить помимо Лютера, — объяснил Людвиг, — не могу пока уехать. Но ты сейчас сам меня поймёшь.
Он толкнул неприметную дощатую дверь и поманил за собой спутника.
Очень странная картина открылась взору пекарского сына. Сначала ему показалось, будто он попал в таверну, только очень маленькую. Пространство заполняли три длинных стола, за которыми теснился народ. Альбрехт увидел несколько знакомых лиц — слушателей Лютера. Остальные явно не относились к студенческой братии — ремесленники, рудокопы с въевшейся грязью на лицах, крестьяне... На столах стояли кружки с пивом, лежала нехитрая снедь.