Игнатий Лойола
Шрифт:
Все загомонили, приветствуя вошедших. Людвиг помахал им и осведомился:
— А сам-то? Будет?
— Будет, будет, — отвечали со скамей, — садитесь, закусывайте.
— У нас тоже есть к столу, — радушно объявил Людвиг и шёпотом велел Альбрехту: — Открывай короб.
Тот возмутился, но не нашёл, чем возразить, и начал нерешительно доставать пироги. Короб порядком запачкался, но содержимое вроде бы не пострадало.
— Быстрей, — поторопил его бессовестный спутник, — сейчас начнётся. Не до еды станет.
Словно иллюстрируя его слова, дверь отворилась. В сопровождении двух студентов вошёл хорошо одетый человек с мясистым носом и глазами, похожими на совиные. Не мигая, он уставился на собравшихся. Все засуетились. Тут же кто-то притащил деревянное кресло с подушкой. Незнакомец сел, и тут Альбрехт вдруг узнал его. Это был Мюнцер, бывший сподвижник Лютера, ныне превратившийся во врага. Ему с почтением поднесли пирожки папаши Фромбергера. Взяв один, он надкусил его и задумался.
— Вас стало больше, это отлично, — голос его был груб и неприятен, но против воли западал в душу. — Помните: змей-искуситель торжествует. Церкви, эти пещеры дьявола, полнятся наивным людом, который ждёт погибель. Но мы с вами — новый избранный народ, это я вам говорю, и именно мы (отодвинув недоеденный пирожок, он ударил кулаком по столу), именно мы поразим змея в сердце и истребим безбожных церковников, губящих невинные души! Ах, любезные друзья, как славно прогуляется Господь с железной дубинкой среди старых горшков!
Поймите, дорогие мои, самое величайшее зло на земле заключается в том, что никто не стремится помочь горю бедняков: большие господа творят, что хотят. И разве одержимые алчностью, творящие зло большие господа не сами виноваты, что бедный человек становится их врагом? Они не желают устранить причину восстания. Как же это может кончиться добром?
В подобном тоне он вещал ещё некоторое время. Альбрехт видел, как горят глаза у слушателей. Самого студиозуса тоже будто охватила горячка. Ему захотелось немедленно действовать, спасая наивный люд от происков церковников. Может, и пиво оказалось тому виной, но вернее — всё же талант Мюнцера. В этом человеке не было лютеровской благородной научности, но мрачная сила его корявых фраз убеждала.
Договорив, Мюнцер торопливо ушёл, так и оставив надкусанный пирожок на столе.
— Что же он так быстро? На вопросы не стал отвечать! Мы так ждали! — начали роптать собравшиеся.
— Не только вы же у него! — сказал кто-то из студентов.
Один из рудокопов понимающе закивал:
— Ещё бы! Нас теперь много. Небось, к бедному Кондратику пошёл?
Другой рудокоп толкнул соседа кулаком в бок, бросив выразительный взгляд на Альбрехта.
— Да не дрожите вы! — успокоил Людвиг. — Он паренёк ничего. — И прибавил, издевательски ухмыляясь: — Добрый католик!
Сын пекаря, уже порядком нахлебавшийся пива, возмутился:
— Что ты ругаешься! По шее хочешь схлопотать? А ну отвечай живо, кто такой ваш бедный Кондратик?
Они захохотали, как-то неестественно весело. Но пьяный Фромбергер не замечал никаких нюансов.
— Вы ещё и смеётесь? Если сейчас же не ответите — всё вам здесь разломаю к дьяволу! Ну?
— Что «ну»? — угодливо поинтересовался Людвиг.
— Кто такой бедный Кондратик?
Людвиг успокаивающе похлопал его по плечу:
— Ничего плохого. Он хороший человек. Только бедный. Понимаешь?
И он посмотрел на товарища столь значительно, что тот захлопал глазами и перестал спрашивать.
Посидев ещё немного в странной таверне, студиозусы вышли в ночь. Дождь уже закончился, но ветер стал холоднее и пронизывал до костей. К тому же одежда Альбрехта ещё не высохла после той злополучной лужи, так что протрезвел он очень быстро.
— Всё же ты сволочь, Людвиг! — с чувством сказал он спутнику, поправляя на спине пустой короб. — Вот как я объясню матери...
Тот усмехнулся:
— Боишься, что тебя выдерут за пирожки? Фромбергер, ты уже взрослый. Прекрати играть в детство!
— Но ты всё равно сволочь, — продолжал настаивать Альбрехт, — зачем дураком меня выставил с этим Кондратиком?
— Дураком ты сам себя выставил, — пожал плечами Людвиг. — Зачем спрашивал? Разве не видел, как они всполошились? Это название тайного братства. Говорят, именно там «летучие листки» сочиняют и распространяют.
— Что ещё за листки? — удивился Альбрехт.
— О-о-о, какой ты ещё наивный люд! Тебя просвещать и просвещать! Хочешь, всё тебе расскажу? Только прямо сейчас. Завтра меня может уже не быть в Виттенберге.
Фромбергер оглянулся. Улица, освещённая тусклым факелом, казалась знакомой. Где-то рядом поворот, за которым родительский дом. Там его ждёт тяжёлое объяснение с матушкой, зато можно высушиться и завалиться спать. Видя отчаянные колебания студиозуса, его спутник захихикал:
— Трусишь? Не стоит! Маму ты уже не послушался, самое страшное позади. Пошли в какую-нибудь таверну!
— Ты так говоришь, будто я ни разу там не был!
— Был, конечно, я сам свидетель сему факту! — подтвердил Людвиг и добавил заискивающе:
— Может, у тебя и грошики есть? А то я поиздержался чуток...
Опять шли тёмными переулками, шлёпая по лужам.
Башмаки Альбрехта превратились в пакостный ледяной компресс, а носом незадачливый студиозус теперь шмыгал не хуже своего спутника. Минуя заведение у ратуши, особенно любимое студентами, они свернули в узкую щель между домами и оказались в страшно захламлённом дворике. Кругом валялись груды досок, колеса и ещё какие-то части телег. Всё это освещалось довольно ярким масляным фонарём над стеной, густо увитой плющом.
— Маяк для блуждающих душ! — усмехнулся Людвиг и потащил товарища в дверь, обнаружившуюся среди листьев.
Внутри находилась вполне обычная таверна — зала со столами и скамьями. По стенам сушились пучки трав и лука. Народу было немного — в углу дремал какой-то плешивый старикашка, да беседовала над пивными кружками небольшая компания.
Людвиг приятельски кивнул хозяину и сказал:
— Нам как всегда, — и шепнул на ухо спутнику: — Здесь отменный сидр. Ты же не откажешься?