Иго любви
Шрифт:
Опять встречаются их взгляды, говорящие больше, чем слова. И в первый раз в его лице она узнает свою собственную тоску.
Молча жмет она его руку. Как он понял ее! Как он близок ей в этот миг, когда острее всего чувствуешь свое одиночество, свою обреченность! Ей хочется прижаться к его плечу и крикнуть с рыданием: «Пожалейте меня!..»
Но она молчит, стиснув губы, стиснув пальцы/ Ей страшно выдать свою слабость. Ей жутко чего-то.
И она права. Она стоит у порога. И, весь насторожившись, ждет Лучинин ее дальнейшего шага, который — хоть на миг — отдаст
Но этот шаг она не сделает. Нет! Слишком еще много у нее гордости. Не быть смешной, прежде всего! Не унизиться перед ним!
Они идут назад. Мрак надвигается неудержимо, безнадежно заволакивая даль. Зажигаются звезды.
Она идет, устало опираясь на его руку, без желания жить.
Он говорит необычным тоном:
— Вы не смотрите, что я такой румяный, веселый… «ражий детина», как вы изволите выражаться. Поверьте, что и в моей душе горят вот эти зловещие огни заката. Я никогда, например, не робел перед женщинами. А вашей Верочки я боюсь. Вы удивлены? Боюсь… боюсь… Ничего не могу с собой поделать. Вижу ее смеющиеся глаза, ее равнодушие. И чувствую себя толстым, старым, смешным…
— О, что за вздор! — искренно срывается у нее.
Он поражен. «Мои шансы поднимаются…» Припав к ее рукам, он целует их с жаром, с благодарностью.
— Ваша Вера никогда не снизойдет до меня.
— Тише!.. Она может нас слышать.
Как хорошо, что стемнело!
Он берет ее руки и прижимает их к своей груди. Сквозь накрахмаленную сорочку она чувствует жар его большого влажного тела.
— Я не Веру люблю, а вас… Вас одну… и все десять лет, — шепчет он, задыхаясь, близко наклоняясь к ее лицу, глупея разом от охватившего его желания, забыв слова.
Кровь кидается ей в голову. Она вырвала руки, отступила. Ей досадно, что ответная дрожь бежит по ее телу.
Что это значит? Она поет — неверным, правда, дрожащим голосом. Но это уже прежняя Надежда Васильевна, полная иронии, владеющая собой. Ему хочется провалиться сквозь землю.
Я вас любил безмолвно, безнадежно, То робостью, то ревностью томим…— Прелестный это романс… Правда?
— Простите… Я поглупел и… потерял себя… Я стар для вас. Женщине в ваши годы нужен мальчик.
— Перестаньте, Антон Михайлович! Не унижайтесь до мести… Не говорите гадостей!
— Уверяю вас, что я не хочу… не смею оскорбить… Это мое глубокое убеждение… Вы скоро полюбите человека моложе вас, много моложе. И это будет вашей драмой. Вы сами не понимаете, что давно ждете его.
— Довольно пророчеств!.. Не пугайте и не сердитесь… До свидания, друг мой! Не забудьте же передать письмо!
«Зачем я поторопился? — думает он, грузно колыхаясь в коляске по косогорам и следя за бликами фонарей на земле. — Впрочем, теперь или никогда!.. Она ждет своего юношу. Он отомстит ей за всех нас, отвергнутых и забытых».
Убедившись, что Веры нет в саду, Надежда Васильевна опять выходит за калитку.
Лицо ее еще горит, а руки холодны. Лучинин всколыхнул все, что заснуло, казалось, навсегда. Словно колдун, он вызвал на волю все то темное, пьяное, стихийное в ее душе, к чему она трезвая относится враждебно и с презрением.
Из степи дует навстречу свежий ветер. Она стоит, кутаясь в шаль и глядя в небо. Сколько звезд! Как искрятся!.. Млечный Путь, точно широкий мост, перекинулся от края и до края неба. Он так ясно виден, словно повис над землею. Словно огромное облако зацепилось за верхушки тополей… А вон покатилась звезда.
И как всегда теперь, ночью, в степи, невыразимая печаль растет в ее душе. Это печаль одиночества. Вспоминается Опочинин, и слезы жгут ее веки. Ни минуты не забывает она о нем с того дня, как вернулась. И когда почувствовала дрожь внезапного желания от слов и прикосновения Лучинина, и когда оттолкнула его, — первая мысль была о «больном Павлуше…». Если б даже она умирала сейчас от жажды наслаждения, Лучинину она не отдалась бы… Нет…
Зачем обманываться?.. Для нее все ушло. Ни для кого она не будет уже ни вечно любимой, ни вечно желанной, ни единственной. Умирает потихоньку человек, всецело принадлежавший ей. Умирает вдали от нее, рядом с постылой ему женщиной, почему-то считающейся его женой.
Опять вспомнился Бутурлин, и забилось сердце. Чувство невыразимой горечи хватает ее за горло. Забыл, как будто никогда не встречались…
Была это любовь? Нет… Не надо лгать даже себе. Ни у нее, ни у него не было любви… И, в сущности, о чем она горюет сейчас? Не мерещилась ли ей когда-то возможность вот именно такого счастья без долга, без цветов, без упреков, без завтра? Счастья, которое настигает, как молния, и уходит, как сон. А ты просыпаешься трезвый, удовлетворенный, бодрый, с новыми силами для работы и творчества… «Не любить, не страдать…»
Но почему же эта тоска? Эта горечь? Не потому ли, что жажда счастья не утолена? А тот, кто мог утолить ее, далеко?
И ясно для нее в этот миг, что снова надвигается для нее опасность большой любви, серьезного чувства, с ревностью, страданиями, сомнениями, отравляющими жизнь, мешающими работе. Неужели?.. Неужели?..
Вот до сих пор, как это ни странно, она ни разу не подумала о жене Бутурлина, не представляла себе ее лица, их совместной жизни, их близости, их ласки… А сейчас уже щемит сердце знакомой — то нудной, как зубная боль, то рвущей болью.
И ясно ей также, что скоро, сгорая от стыда и унижения, она опять позовет забывшего ее любовника. И в этом крике души ее на этот раз прозвучит не радость… Отчаяние.
Возможно, что в это их будущее свидание он не будет для нее только источником чувственных утех, той тропинкой в степи, которая манит и обещает неизвестное. Кто знает? Их беззаботная ликующая любовь вдруг изменит свой смеющийся лик. Зазвучат иные, трагические струны. Как знать, какие требования предъявит она ему теперь? И как встретит он их? Быть может, она прижмется к его груди в том порыве тоски, с тем запросом нежности и ласки, который чуть не толкнул ее нынче в объятия Лучинина…