Иго любви
Шрифт:
— Садитесь… вы моя гостья, — говорит он и звонит в колокольчик.
— Подайте чаю, вина, фрукты, конфеты…
Она прихлебывает чай из тонкой прозрачной чашечки. Но от вина отказывается. Хованский пьет, и лицо его краснеет. Вдруг он встает и запирает дверь на ключ.
Когда он подходит к Надежде Васильевне, она видит его тупой, воспаленный взгляд. Как изменилось его лицо!.. Ей страшно.
Она невольно встает. Но он грубо хватает ее в объятия.
— Оставьте… Пустите… или я закричу! — гневно говорит она.
— Не надо ломаться, — сквозь
— Но я не хочу этого… Я ничего не хочу! — с отчаянием кричит она. — Вы меня обманули… Зачем вы привезли меня сюда?.. Ах… от вас я этого не ждала…
С неожиданной силой она вырывается из его рук и отбегает. Теперь между ними тяжелый стол.
Другая заплакала бы. Но она слишком возмущена. Ее глаза пылают от гнева. Ноздри раздуваются.
— Что же вам надо? — спрашивает он, взбешенный, совсем теряя над собой власть. — Вы не девочка. Вы сами понимаете, что жениться на вас я не могу… Чего вы ждете?
— Любви! — срывается у нее страстный крик. — Только любви…
Он молчит одно мгновение. Как он ни зол, но ему хочется рассмеяться.
— Разве я не люблю вас?
— Полноте!.. Какая это любовь? Я с двенадцати лет слышу об этом… Оказывается, и здесь все то же… Ах, зачем я в вас поверила! Выпустите меня!.. Слышите? — она топает ногой. — Отворите сейчас дверь!.. Я ни минуты не останусь у вас…
«Неужели ошибся?»
Он теряется. Он становится на колени, целует ей руки, клянется в любви. Но она непреклонна. Слова эти не доходят до ее сознания. Слишком болит душа. Она вся разбита. Она упала сейчас с такой высоты…
Когда карета Хованского останавливается у постоялого двора Хромова, Неронова выходит, шатаясь, бледная, убитая своим первым разочарованием.
Хованский влюблен. Внезапный отпор его грубым желаниям, чистота и гордость Надежды Васильевны — все это ошеломило его, выбило из колеи. В театре, за кулисами, на улице — он всегда попадается ей на глаза. Теперь уже — корректный, покорный, тоскующий.
Она волнуется, но избегает его. Избегает и Муратова. Она никому уже не может верить.
Хованский пишет ей страстные признания. Она читает их, заливаясь слезами. Она целует их, заучивает наизусть, прячет на дно шкатулки… Она борется с собой.
Ей нетрудно было устоять против наглости Хованского. Но как устоять против жалости к нему? А он тоскует, страдает. Он так похудел… Она слишком чутка, чтобы не верить его искренности теперь… И почва ускользает у нее из-под ног. Она плохо спит. Она пожелтела. Нервы ее разбиты. Она плачет от каждого пустяка. О, как мало счастья в любви и как много страданий! Теперь эта истина ясна ей как день…
Только репетиции и спектакли дают ей забвение и радость. И как страстно рвется она в этот чудный мир вымысла, пред которым бледнеет жизнь!
Но остаются ночи — и мучительные думы. От уверенности в его чувстве она переходит к сомнениям. Как мог он избрать ее из тысячи других, ему равных? Как мог на ней, ничтожной, остановить свое внимание? Для нее — хоть и развратный, хоть и жестокий — он все-таки остается высшим существом. Его хрупкая красота, его знатность дают ему на это право.
Но если он любит ее, то она пропала… Если бы дедушка был тут, она нашла бы силы бороться с соблазном. А где взять силы теперь?.. Встреча с Хованским — это крушение всего ее душевного строя. Чего он хочет теперь от нее, она знает прекрасно. Его любовь — это гибель ее. Но она сама жаждет погибнуть. Ее любовь — это грех. Но ни за какие блага земные и небесные она не откажется от этого греха!.. Она плачет и молится… «Господи, спаси меня!.. От самой меня спаси и сохрани… Не его боюсь… Себя…»
Темная чувственность, налетавшая на нее когда-то порывами от дерзких ласк Садовникова, проснулась теперь, воспрянула, страшная, грозная, властная. Куда уйти от нее?..
И опять, опять звучат в душе ее слова Луизы Миллер, когда от ласк Фердинанда в ней тоже проснулась женщина, и когда эта страсть убила светлую любовь, дававшую ей только радость. И ей тоже хочется крикнуть в бледное лицо Хованского, который каждый вечер ждет ее у подъезда и смотрит умоляющими глазами:
«Бог тебя прости!.. Ты зажег пожар в моем мирном сердце. И этому пожару — никогда-никогда не угаснуть!..»
Хованский подходит к ней за кулисами. У него совсем больной вид. Он кашляет. И ей вспоминается злобная фраза, брошенная вчера Струйской… «Противная гримасница!.. Чего она ломается! Хочет князя в чахотку вогнать…» Струйская очень хлопочет, чтоб они «сошлись» наконец. Тогда ей нечего бояться за своего Муратова. Но и с Муратовым эта гордячка держит себя королевой. Перестала с ним говорить. «А старый дурак совсем ослаб», — с презрением думает Струйская.
— Вы простудились? — спрашивает Надежда Васильевна, подходя к Хованскому. Она берет его руку. Такую сухую и горячую руку. Из ее расширенных глаз глядит на него вся ее страстная душа.
Он очень рад случаю порисоваться своей болезнью и небрежно отвечает хриплым, действительно больным голосом:
— Я давно кашляю… Ведь мне грозит чахотка. Но я жизнью не дорожу. Зачем она мне теперь, если вы меня не любите?!
Она кидает ему взгляд, полный отчаяния, и бежит в уборную переодеваться. Все валится у нее из рук. Душа полна ужасом. Она чувствует, что пропала, что решилась ее судьба. Но не о своей гибели думает она. Сохранить его жизнь. Дать ему счастье, если в этом его спасение…
Хованский чувствует, что ход его был верен.
По окончании спектакля он стоит внизу, у подъезда, как все эти две недели. Но Надежда Васильевна на этот раз не проходит мимо, избегая глядеть на него… Она сама подходит, смотрит в его глаза. И сколько беззаветной любви в этом взгляде! Даже черствое сердце Хованского дрогнуло.
Ни словом не обмениваются они. Он подает ей руку Она покорно идет за ним и садится в его карету. Она не видит, что Раевская, Струйская, Лирский и другие артисты, улыбаясь, следят за ней из сеней.