Иго любви
Шрифт:
Наконец одна… Она падает в уборной на стул, бледная, без сил, с холодным потом на лбу.
— Выпейте водицы, сударыня, — говорит кто-то.
Она открывает глаза.
Доброе изнуренное лицо портнихи кротко улыбается ей. Зубы ее стучат о стекло. Вода плеснула на колени. Боже, Боже!.. Давно ли и она так же стояла перед актрисами, смиренная, жалкая, безвестная?.. Обхватив шею сконфуженной женщины, она рыдает на ее плече… Победа!.. Победа!.. Жизнь завоевана.
Антрепренер не дает ей
— Пожалуйте, ангел мой, в кабинет на минутку… Вас там, на улице, целая толпа ждет… На этот раз не улепетнете… Сам вас в карету подсажу…
Она проходит, как сквозь строй, мимо враждебных, ошеломленных ее успехом товарищей. Муратов и режиссер встречают ее у дверей. И оба целуют руки.
— Благодарю вас, — шепчет Муратов. Взгляд его досказывает остальное. Он красен, взволнован. Глаза блестят, как у пьяного.
— Мы оба в вас первые поверили. А теперь торжествуем не только за вас, но и за себя, — говорит режиссер.
— Браво!.. Браво!.. — нервно смеется Муратов.
— Что это такое? — упавшим голосом спрашивает Надежда Васильевна, когда антрепренер кладет перед нею исписанный лист бумаги и протягивает ей гусиное перо.
— Ничего страшного, ангел мой… Контракт на два года… Не хочу, чтоб у меня эдакий клад с руками вырвали… А жалованье вам кладу полтораста в месяц…
— И бенефис, — подсказывает режиссер.
Антрепренер одну секунду колеблется, чешет в затылке, затем вписывает между строк: «И бенефис»…
— Браво!.. Браво!.. — смеется Муратов и ерошит волосы.
Полтораста рублей… Высший оклад для провинциальной артистки… Целое состояние… Руки Надежды Васильевны дрожат, пока она вкривь и вкось каракулями подписывает свое имя.
— А вот и копия-с, ангел мой… Не потеряйте… Тут есть неустоечка в пятьсот рублей, коли мы друг друга обманем… Ну да ведь я-то не дурак, чтоб свое счастье упустить…
— Браво!.. Браво!.. — истерически смеется Муратов. Он совсем не владеет собой.
Надежда Васильевна встает, оглядывается на пороге. Видит облезлые стены, ободранное кресло… Ей вспоминается день, когда она сидела здесь просительницей, как милостыни ждавшей дебюта…
Спазм опять стискивает ей горло. Опустив голову, все еще как во сне, она идет к подъезду.
Кто-то ведет ее под руку, тяжело дыша. Ах, это Муратов, ее первый поклонник и друг, вливший столько мужества в ее сердце… Как хорошо! Она не одна в мире. Есть люди, которые «жалеют» ее…
Антрепренер догоняет их на крыльце.
— Браво, браво, Неронова! — исступленно кричат студенты.
Она озирается, растерянная, оглушенная, но счастливая.
Муратов почтительно отступает. Она в толпе… Юные возбужденные лица мелькают перед нею. Восторженные улыбки. Горячие глаза… За что? За что эта любовь?.. Что она сделала, чтоб купить эти сердца?
Она оглядывается. Перед нею Хованский. Смотрит на нее в упор. Что-то шепчет, наклонясь к плечу ее. Боже мой! Что ему нужно от нее? Она ничего не понимает. Но сердце тревожно бьется… Он предлагает ей руку. Она покоряется бессознательно.
Подходит Муратов. Что-то говорит, горячими глазами впиваясь в ее лицо. Отчего он так побледнел?
— Браво, браво, Неронова-а-а…
И в коротенькое мгновение сравнительной тишины Надежда Васильевна слышит, как князь, надменно улыбаясь и крепко придерживая под распахнувшейся шинелью ее руку своею рукой в белой замшевой перчатке, говорит отчетливо Муратову:
— Cher Глеб Михайлович… Mademoiselle Неронова сама разрешила мне довезти ее нынче до дому… Вы опоздали.
Что он говорит?.. Когда это было?.. Она смотрит в голубые глаза Хованского. Эти глаза молят, приказывают. Она опускает ресницы.
Перед ними расступаются. Дверца кареты захлопнулась.
— Постойте, постойте!.. А цветы? А венки? — кричит антрепренер.
— Оставьте, — перебивает Муратов, до боли стиснув ему руку. — Пошлите их завтра в моем экипаже… Не надо… не надо утомлять ее…
Шатаясь, вытирая надушенным платком выступивший на лбу пот, тяжело дыша, он идет к своей коляске.
О, старость…
Карета Хованского медленно двигается среди толпы. Стекло спущено. Мелькнули рядом взволнованные лица. Студенты что-то кричат. Веют платки. Лакей в ливрее вскочил на козлы. Рысаки помчались.
В тесном ящике кареты они вдвоем. Как это случилось?.. Пока они едут по главным улицам, озаренным масляными фонарями, Надежда Васильевна смутно видит бледный, точно точеный профиль Хованского. Она съежилась в углу. Боится его прикосновения. Страстно ждет его слов…
Вот он повернулся к ней. Ищет ее руку. Берет и целует. Боже мой!.. Она вся дрожит, как в ознобе.
— Где я могу вас встретить? — полушепотом спрашивает он, точно сквозь стиснутые зубы. — Я должен вас видеть как можно скорее… Не могу ли я приехать к вам?
— Нет!.. Нет!.. — с отчаянием срывается у нее.
— Не придете ли вы завтра в три на бульвар?
Она вдруг вспоминает о своей старомодной тальме.
— Нет… Я не приду… Мне некогда завтра.
— В таком случае вечером приезжайте в собрание! Будет маскарад… О, не отказывайте мне!.. Дайте слово… Дайте мне надежду…
О чем просит он ее этим мягким, вкрадчивым голосом?.. Разве есть у нее воля?.. Разве можно ему в чем-нибудь отказать?
Она молчит, смятенная, пронзенная страстью, всплывшей из неведомых глубин.