Иго любви
Шрифт:
Все поражены. Все аплодируют.
«Совсем… совсем, как Белинский описывал…» — восклицает Максимов- Лаэрт, хватая за руки то одного, то другого.
Но Щепкин хмурится и вздыхает.
— Вот сейчас хорош. А завтра выдохнется… Может быть, это именно место и пропадет…
Но пророчество его не сбывается.
Потому ли, что в день спектакля с утра Мочалов покинул гостиницу и устроился в доме Мосолова; потому ли, что непосредственные восторги провинциалов дают его нервам необходимый подъем; потому ли, что нет в ложах ни Аксакова, ни Шаховского, некому расхолаживать его критикой, и вера
— Слава тебе, Господи! — шепчет за кулисами Щепкин Мосолову. — Не обманул ожиданий… Во весь рост себя показал… Вот под конец не ослабел бы… Эх, удержать бы как-нибудь его на этой точке!..
Но и пятый акт Мочалов играет с тем же вдохновением, как играл его шесть лет назад в тот вечер, когда его впервые в этой роли увидел Белинский.
Одесситы и не запомнят таких оваций… Молодежь совсем обезумела. Крики, слезы, рукоплесканья… живые цветы, которыми закидали сцену… Мочалову подали лавровый венок от студентов с надписью: «Гениальному артисту от благодарного студенчества».
В плоской, суетливой жизни торгового города этот вечер был отмечен как выдающееся событие. Выходя из театра, каждый сознавал, что пережил нечто неповторяющееся. Бессознательно каждый чувствовал, что он приобщился чуду, что ему случайно посчастливилось видеть величайшего русского артиста. Он чувствовал, что слезы, которые он лил в тот вечер, были самыми светлыми слезами. И что в ту мрачную эпоху, лишенную свободы мысли и уважения к личности, когда талантливые и пылкие души спивались и гибли, когда только книга да театр спасали от ужасов действительности, — Мочалов, как чародей, подарил им незабвенный сон.
Но угрюмый и утомленный просыпается трагик после своего триумфа… Ему хорошо знакомы эти дни прострации, сменяющие часы высочайшего душевного подъема, — когда слава кажется пустой погремушкой паяца, а жизнь… что она?
Тень мимолетная, фигляр, Неистово шумящий на помосте, А через час забытый всеми… Сказка В устах глупца, богатая словами И нищая значеньем… [11]Он знает, что это жестокая, неизбежная расплата… Как будто природа мстит ему за то, что он — жалкий и безвольный — царил над толпой, как король, и властвовал над ней, как волшебник; за то, что он, падающий так низко, будил в людях высокие стремления и потрясал их сердца жаждой лучшей жизни… за то, что он — раб своих страстей — дерзнул хоть на миг стать богом на земле…
11
Макбет, в переводе Кронеберга. — Примеч. автора.
О, как боится он этого холодного безразличия, словно плотный туман окутывающего его еще вчера пламенную душу!.. Каким унылым плоскогорьем кажется ему жизнь с- вершины, которой он достиг с таким мучительным стремлением!..
Отвернувшись к стене, он лежит без желания поднять отяжелевшие веки, раздернуть занавес, увидать это южное солнце, блики которого бродят по стене и по подушкам и как бы щекочут край его щеки…
Нынче газеты поют ему гимны. Его имя на всех устах. Толпа молодежи осаждает театр. Она жаждет еще раз вблизи взглянуть на своего кумира… А он не пойдет на репетицию. И никто его не увидит… Все женщины о нем мечтают. Но ни одна ему не нужна. И сквозь туман безразличия, окутавший иззябшую душу, не видно даже милых черных глаз той единственной, кого он любил вчера на сцене…
Только ли на сцене?..
Он слушает, не подымая век, тихую возню в доме: капризный детский голосок, легкие шаги, звяканье ложек, сердитый шепот, осторожный скрип далекой двери… И думает: как хорошо, что не надо вставать! Не надо бежать на репетицию; выслушивать замечания директора, ехидные соболезнования режиссера; внимать советам и укорам меценатов; играть по приказу, как чиновник, не смеющий ослушаться начальства; играть без искры в душе, без любви к образу, который должен воплотить; без уважения к словам, которые произносишь… И так много этих пошлых, этих ненужных слов!.. Как хорошо, что не надо взвинчивать себя, когда душа пуста… О, свобода, к которой он рвался всю жизнь, как орел из клетки… О, недосягаемое благо богачей и одиноких!
Через два часа он выходит из кабинета мрачный, желтый, постаревший на несколько лет. Исподлобья враждебно глядит на него Верочка, и, затопав ножками, быстро убегает…
Надежда Васильевна встречает его робким умоляющим взглядом. Она ни о чем не спрашивает… Она все утро просидела здесь, подогревая кофе. Из театра муж два раза присылал сторожа — узнать, будет ли репетиция шиллеровской драмы?.. Все собрались там и завтракают со Щепкиным. Она послала сказать, что Мочалов спит, а тревожить она его не смеет. Пусть репетируют без них!..
— Вы, может быть, в сад выйдете? Я прикажу вам столик вынести… нынче нет ветра… Хорошо…
Он глядит в открытые окна, потом в ее любящие глаза…
Нет… ничего не нужно… Ни солнца, ни любви…
Стакан его остыл, а он даже не заметил, — один он в комнате, или здесь она, та, которую он любил вчера на сцене…
— Что такое? — слышит он вдруг ее тревожный голос…
Она у окна… Издали доносится шум, говор возбужденных гортанных голосов, какие-то отдельные, страстные восклицания… Ну и пусть!.. Не все ли равно?
Она выходит. Потом возвращается, испуганная и радостная.
— Павел Степанович… к вам студенты пришли…
Он поднимает голову, смотрит враждебно… Но она уже не боится его…
— Павел Степанович, они хотят вас видеть… Позвольте им войти…
— Зачем?
— Они вас ждали у театра… Узнали, что вы не придете… сюда пришли сами…
— Я не выйду… Скажите, что я болен…
— Нет, нет! — страстно перебивает она. — Я не могу их прогнать… я не могу сказать им… Ведь это жестоко… ведь это будет такая обида… За что?.. Разве гонят за любовь? За такую любовь?
«Мне ничего не надо…» — говорит ей его угрюмое лицо.
— Павел Степанович, я их впущу… Дайте им высказать то, что они чувствуют!.. Ведь поймите… Жизнь такая долгая впереди… Может быть, и горькая и пошлая, пустая жизнь. А вчера… они пережили так много… Это вы… вы дали им счастье… Ну не разрушайте же его своими руками!.. Ведь они этой встречи с вами до могилы не забудут.
Он встает, опять безвольный, подчиняясь порыву этой женщины. Снова охватывает его непобедимая застенчивость, знакомый страх перед толпой, о которой он забывает только на сцене, перестав быть собою, воплотившись в чужом образе… Он стряхивает крошки с обшлагов, вытирает губы салфеткой, делает несколько ненужных жестов, мучительно боясь показаться смешным…