Игра ангела
Шрифт:
— Но…
— Не спорь со мной.
Мне не хотелось встречаться с ней взглядом, и я направился к лестнице, ведущей в кабинет. Исабелла наблюдала за мной из коридора.
— Кто этот человек, сеньор Мартин?
— Никто, — пробормотал я. — Никто.
Я поднялся в кабинет. Ночь была темной, без луны и звезд на небе. Я распахнул настежь окна и выглянул полюбоваться на город, окутанный сумраком. Не ощущалось ни малейшего дуновения ветра, и жара обжигала кожу. Я сел на подоконник и закурил вторую сигару из тех, что Исабелла оставила у меня на столе несколько дней назад. Я ждал живительного порыва прохладного ветерка или свежего замысла, более пристойного, чем имеющаяся коллекция тривиальностей. Взяв на вооружение новую идею, можно было бы смело приниматься за выполнение заказа патрона. Я услышал, как в спальне Исабеллы этажом ниже
Вернувшись к письменному столу, я уселся перед кипой заметок и выписок, подготовленных для книги патрона, и бегло просмотрел их. Материалы изобиловали сообщениями о мистических откровениях и преданиями о пророках, которые, пережив тяжелейшие испытания, возвращались, осененные истиной. Эти рассказы чередовались с легендами о мессиях, в младенчестве подброшенных к дверям семейств простых и скромных, но чистых духом, подвергавшихся гонениям со стороны светской и духовной власти. В конспектах нашло отражение великое множество вариантов сказаний о райских кущах в ином мире, поселиться в которых светило, правда, лишь тому, кто смирился с роком и принял правила игры со спортивным задором. Мифология была перенасыщена божествами, праздными и антропоморфными, у которых нашлось только одно занятие: держать под телепатическим надзором сознание миллионов безвольных приматов, научившихся думать, чтобы вовремя осмыслить печальный факт, что они, слабые умом и телом, предоставлены равнодушной судьбе в заброшенном уголке Вселенной. Осознание собственного ничтожества и безграничное отчаяние привели несчастных к слепой вере, будто небо и преисподняя питают живой интерес к их обыденным жалким грешкам.
В который раз я с содроганием спросил себя, чем так привлекаю патрона, уж не продажным ли умом, готовым без возражений сплести любую историю. В том числе сказание, способное одурманить разум, усыпить ребенка или подтолкнуть отчаявшегося недотепу к убийству соседа в обмен на вечную благодарность идолов, исповедующих бандитскую этику. Несколько дней назад пришло очередное послание патрона, где назначалась новая встреча для текущего обсуждения работы. Устав от собственных колебаний, я сказал себе, что до встречи осталось меньше двадцати четырех часов, и если дело будет продвигаться такими же темпами, то я заявлюсь на свидание с пустыми руками и головой, полной сомнений и подозрений. Не имея иного выбора, я сделал то, что делал много лет, оказавшись в подобном положении. Я заправил чистый лист бумаги а каретку «Ундервуда», занес руки над клавиатурой, словно пианист в ожидании такта, и напряг мозги — а дальше что получится.
— Любопытное начало, — заявил патрон, закончив чтение десятой и последней страницы. — Необычное, но любопытное.
Мы сидели на скамейке в золотистой тени павильона в парке Сьюдадела. Сквозь тонкий купол свет просачивался мелкой золотистой пылью, и растительность в саду отбрасывала резные узоры из света и тени, создавая вокруг нас причудливый светящийся полумрак. Я закурил папиросу и наблюдал, как дым поднимается от моих пальцев голубоватыми колечками.
— В ваших устах прилагательное «необычный» настораживает, — обронил я.
— Я употребил слово «необычное» как антоним «избитого», — уточнил Корелли.
— Но?
— Никаких «но», уважаемый Мартин. По-моему, вы нашли интересную завязку, открывающую большие возможности.
Для романиста, если кто-то говорит, что его текст любопытен и имеет перспективы, это звучит как сигнал, что дела обстоят неважно. Корелли как будто почувствовал мое беспокойство.
— Вы подошли к теме с противоположной стороны. Вместо того чтобы обратиться к мифологии, вы отталкиваетесь от весьма прозаической основы. Можно спросить, откуда явилась идея о воинственных мессиях? Обычно мессия выступает миротворцем.
— Вы вели речь о биологии.
— Все, что необходимо знать, написано в великой книге природы. Чтобы ее прочитать, достаточно обладать мужеством, ясностью ума и духа, — согласился Корелли.
— Я прочитал много книг, чтобы составить себе общую картину. В одной из них говорилось, будто мужчины достигают пика плодородия в возрасте семнадцати лет. Женщины достигают его позже и довольно долго сохраняют на высоком уровне. Женщины выступают отборщиками и судьями генов, подлежащих воспроизводству или непригодных для него. Мужчины, наоборот, лишь отдают, следовательно, истощаются намного быстрее. Возраст, когда они покоряют вершину репродуктивной силы, наступает в момент наивысшего подъема боевого духа. Зеленый юноша является идеальным солдатом. Он обладает огромным запасом агрессивности и очень небольшими или нулевыми критическими способностями, чтобы проанализировать это чувство и оценить, в какое русло его направить. На протяжении истории практически все государства находили способ использовать этот естественный капитал агрессии, превращая отроков в солдат, пушечное мясо для завоевания соседей или для защиты от их вторжений. Интуиция подсказывает мне, что наш главный герой был посланником небес, но посланником, кто в ранней юности держал оружие в руках и пробивал дорогу истине ударами клинка.
— Вы решили соединить историю и биологию, Мартин?
— Как я понял из ваших слов, эти две дисциплины суть одно и то же.
Корелли улыбнулся. Вряд ли патрон это осознавал, но, улыбаясь, он напоминал голодного волка. Я проглотил комок в горле и попытался не обращать внимания на сходство, от которого мороз продирал по коже.
— Путем долгих размышлений я понял, что большинство мировых религий зародились или достигли наивысшего распространения и влияния в те периоды истории, когда общественные формации, их воспринявшие, располагали самой молодой и обнищавшей базой. Допустим, общество, семьдесят процентов населения которого насчитывает меньше восемнадцати лет, причем половину составляют зеленые юнцы, чья кровь кипит от агрессии и тяги к воспроизводству, являют собой благодатную почву, чтобы семена веры дали обильные всходы.
— Это упрощенный подход, но я догадываюсь, куда вы клоните, Мартин.
— Разумеется. Приняв за основу упомянутые тезисы, я подумал, почему бы не перейти непосредственно к сути, создав легенду вокруг мессии войны, крови и гнева. Такой герой спасает свой народ и гены, женщин и стариков, гарантов политической догмы, и непримирим к врагам, к которым причислены все, кто не принимает и не подчиняется его доктрине.
— Что происходит в зрелом возрасте?
— К трактовке взрослого человека мы подходим, апеллируя к его фрустрации. В течение жизни человек постепенно расстается с иллюзиями, мечтами, юношескими желаниями, и чем дальше, тем больше ощущает себя жертвой мира и других людей. Мы всегда находим виноватого в своих невзгодах и неудачах, кого-то, от кого хотим избавиться. Неизбежно поэтому приобщение к доктрине, которая подкрепит эту злость и вдохнет силы. Зрелый человек ощущает себя, таким образом, частью группы и сублимирует свои страсти и утраченные желания через общину.
— Возможно, — признал Корелли. — Однако эта иконография смерти и войны… Не кажется ли она вам непродуктивной?
— Отнюдь нет. Мне она кажется весьма действенной. Сутана делает монаха, но главное — прихожанина.
— А что вы скажете о женщинах, о второй половине человечества? Сожалею, но я не представляю, чтобы большинство женщин какого-либо общества прониклись героикой войны. Психология бойскаутов свойственна детям.
— Всякая организованная религия, за редким исключением, принимает как должное подчинение и подавление женщины, нарочито не замечая ее в группе. Женщина вынуждена мириться с эфемерным присутствием, довольствуясь пассивной ролью и материнством. Она не смеет претендовать на власть или независимость, иначе ей приходится заплатить очень высокую цену. Возможно, она и занимает почетное место среди символов, но только не в иерархии. Так или иначе, но женщина в конце концов становится соучастником и творцом собственного порабощения.
— А старики?
— Старость что бальзам для доверчивости. Когда смерть маячит на пороге, скептицизм вылетает в окно. Достаточно одного сердечного приступа, и человек поверит даже в Красную Шапочку.
Корелли засмеялся.
— Берегитесь, Мартин, мне кажется, вы становитесь еще большим циником, чем я.
Я посмотрел на него как прилежный ученик, жаждущий одобрения строгого требовательного учителя. Довольно кивнув, Корелли похлопал меня по колену.
— Мне нравится. Мне нравится дух вашей истории. Я хочу, чтобы вы добросовестно потрудились и нашли достойную форму. Я дам вам больше времени. Мы встретимся через две или три недели, день и час я сообщу заблаговременно.