Игра на разных барабанах
Шрифт:
«Сабина инфантильна, — сказала она однажды мужу. — Похоже, она там играет в куклы». — «Не выдумывай, — ответил он равнодушно. И добавил: — Скажи ей, чтобы проверила гемоглобин и что я могу ее обследовать на следующей неделе». Пани Йоля: «Поставил бы ты ей спираль». Он: «Видишь ли, я никогда не успеваю. Только соберусь — а она снова беременна. Скажи ей, пусть придет на УЗИ».
Порядок наведен. Теперь Сабина пьет на кухне чай и ест печенье. С сахарной глазурью или кокосовые. Пани Йоля в обтягивающих легинсах почти не ест, потому что она всегда на диете. Время от времени они разговаривают. Сабина рассказывает о своих мальчиках, о том, что самый старший уже учится в техникуме, а самый младший только начинает ходить. Пани Йоля путает их имена, но делает вид, что помнит. Еще она помнит
После чая — глажка. Груда чистой, жесткой от стирки одежды. Кухонные и купальные полотенца. Постельное белье. Сосватать носки, свернуть их в мягкий комок. Расправить простыни. Пришить пуговицы, оторвавшиеся во время стирки. Гладильная доска — стойка, из-за которой Сабина наблюдает, как проходит вечер.
Девочки прощаются с учителем и идут наверх. Вторая — темноволосая, большеглазая. Третья — светленькая и полная, с палевыми волосами. На лестнице они обсуждают правила игры. Делят между собой мир. Сегодня у меня Бланка и Цыганка. У тебя — Принцесса и Сусанна. Ты будешь учительницей, я — врачом. Ты ко мне приходишь с детьми. Нет, давайте в дочки-матери. У каждой дом и дети. Будем приглашать друг друга на гриль. Будем ездить в Тунис.
Сабина все время посматривает на них краем глаза. Утюг оставляет гладкий след, расправляет то, что неровно.
Девочки раскладывают игрушки, руками очерчивают каждая свою территорию. Теперь, пересекая невидимую линию, нужно говорить: «Здравствуйте», перед именем добавлять: «пани».
Сабина наблюдает, как они кладут кукол на розовый ковер, как развязывают тесемки на их платьях, те самые, которые она недавно завязывала, как раздевают кукол догола. Ах, нет, не догола, кукла никогда не бывает голой. Розовая, туго натянутая кожа стройных, насекомообразных Барби. Не могут они быть обнаженными, потому что у них нет различия между тем, что внутри, и тем, что снаружи, в этом их совершенство. Они — как драгоценности.
Девочки не перестают болтать, но Сабина их не слушает. То есть не вслушивается в слова, ей достаточно самой мелодии этого щебета, птичьей, ритмичной, нежной. Движение утюга замедляется, становится механическим. Белой простыне под ним скучно. Что бы стало, если бы Сабина вдруг бросила этот утюг, побежала, радостно подпрыгивая, к девочкам? Если б села с ними на розовый ковер, позволила увлечь себя пластмассовой нежности, надежной, придуманной материнской любви? Если бы начала готовить обед в маленьких кастрюльках и подавать его на тарелках размером с пуговицу? Что бы произошло? Мир перевернулся бы? Ай, Сабине нужно быть внимательнее, она чуть не прожгла воротничок рубашки доктора.
Всякий раз, когда гладит, Сабина играет в одну игру. Такая невинная забава. Никто не может этого заметить, потому что игра происходит в воображении, в мыслях, к тому же ее трудно описать. Но я все же попробую. Итак, Сабина воображает, что она — та самая кукла, которая лежит на ковре. Она уже знает, каково это — лежать на ковре, поэтому ей не составляет труда вспомнить ощущение мягкого и в то же время упругого розового настила под спиной. Знает, как пахнет ковер, поэтому сейчас даже может почувствовать этот синтетический запах. Знает, что видно с ковра, поэтому легко представляет себе ставший вдруг огромным мир, раскинувшийся под ножками стульев и письменного стола, вплоть до коробок под шкафом. И видит склонившиеся над ней гладкие личики девочек и слышит их болтовню, обрывки не разговоров, а щебета, слышит, как они беззлобно одергивают друг друга, слышит бархатные вздохи, чувствует тонкий яблочный аромат их губ. И — самое главное — ощущает прикосновения их рук, ручек, легкие касания маленьких пальчиков, похожие на птичьи следы, на трусцу ласки. Эти пальчики застегивают и расстегивают пуговицы на ее халатике, завязывают тесемки на шее. И тогда она чувствует, как мир начинает уменьшаться. Все становится условным, нестойким, течет, точно вода из испорченного крана, и меняет свой облик. Все может случиться, хотя почти ничего не происходит. Наверное, это и есть счастье.
Под мягкими прикосновениями детских ручек Сабина вдруг начинает ощущать свое тело, ощущать так, будто оно — карта мира, будто на нем есть реки и озера, и горы, будто по нему бродят стада антилоп, слонов, его обжигает солнце пустынь и остужают холодные ветры всяких там антарктид. Ее кожа оживает — отзывается приятной дрожью. Рука, в которой Сабина держит утюг, расслабляется, теряет силу (тогда она ставит утюг в безопасное место), волосы надо лбом словно деревенеют, во всяком случае, она их чувствует и удивляется, как это можно чувствовать свои волосы. Руки трех девочек одевают куклу.
Глажка — последний пункт программы. Начинаются новости. Семейство М. сейчас будет ужинать. Звонок в дверь оповещает о том, что за соседскими девочками пришли их мамы. Они разговаривают на пороге.
Сабина прячет деньги в карман тренировочного костюма, берет свой пластиковый пакет — ей предстоит еще сделать покупки в Бедронке. Она купит курицу к субботнему обеду, маргарин и несколько буханок хлеба. «Они едят столько хлеба», — со смехом сообщает она в дверях пани Йоле, а через минуту шорох ее шагов уже раздается на гравиевой дорожке.
— Сабина, — окликает ее пани Йоля. Помявшись, она говорит: — Сабина, через некоторое время ты не сможешь работать (Сабина нахмуривается). Мы с мужем подумали, что… придумай какое-нибудь желание, праздничное или непраздничное. И мы его исполним. Пожелай для себя что-нибудь. В разумных пределах, — поспешно добавляет она.
Сабина не понимает, она склоняет голову набок и смотрит с недоверием.
— Ну, что-нибудь такое, что тебе хочется иметь, что-то только для тебя, не для твоих мужчин, только для тебя, — уточняет пани Йоля, а Сабина смеется и краснеет. Хорошо, что уже темно и этого не видно. Она красная как рак.
Я не буду рассказывать о том, что произойдет в этот вечер. Упомяну только ужин на скорую руку. Мытье сковороды после блинчиков, поиски недоеденных бутербродов в ранцах ребят. Мальчишки возятся на полу. Пуляют друг в друга из вилок, как из рогаток. Стол, накрытый клетчатой клеенкой, на нем лужица разлитого молока. Ну и достаточно.
На следующей неделе Сабина приходит в новом платье для беременных. Посвежевшая, от нее приятно пахнет. Волосы она выкрасила в рыжий цвет, собрала в небрежный пучок. Пани Йоля открывает ей дверь — сегодня какая-то торжественная. Удивляется виду Сабины. Наливает ей в стакан апельсиновый сок и говорит: «Ну что? Придумала желание?» Но Сабина не спешит с ответом. Она потом скажет, уберется и скажет. В дверях появляется даже доктор М. со стаканчиком в руке.
— Мы уже знаем, кто у тебя родится, — дразнится пани Йоля, пока Сабина складывает грязные тарелки в посудомоечную машину. — Странно, что ты не хочешь этого знать. Я бы на твоем месте хотела, — продолжает пани Йоля и начинает рассказ о том, как она была беременна Казей. Все женщины, рано или поздно, рассказывают друг дружке о своей беременности и родах. Так уж они устроены.
Сабина убирает ванную, и когда пани Йоля наконец уходит, когда ее голос стихает в просторных комнатах, Сабина поднимает руки и нюхает под мышками. Потом смотрит в зеркало на свое лицо и мягкой туалетной бумагой вытирает лоб, чтобы не блестел. Она торопится и, против обыкновения, не думает о том, что делает. Даже не заметила, как вымыла ванну. Убирает Казину комнату, как всегда, с нежностью, но сегодня у нее такое ощущение, будто она застилает кровать для себя, будто она будет спать на розовом, невидимом постельном белье. И глажка идет как по маслу, чах-чах-шу-шу. Сабина напевает, сбрызгивая водой жесткие воротнички доктора. Псссс — жалуются воротнички.