Игра над бездной
Шрифт:
Неизвестно еще, что сказала бы Анда, знай она настоящую причину столь раннего визита Илмара в то воскресенье. Полагая, что эта поспешность вызвана страстным желанием молодого человека поскорей увидеть свою возлюбленную, она почувствовала себя польщенной, когда служанка сообщила еще нежащейся в постели Анде о прибытии гостя.
«Какой нетерпеливый… — мысленно улыбнулась она. — С первым поездом прикатил».
Но пока она собиралась-одевалась, нетерпеливый весьма терпеливо ожидал ее на веранде дачи. О, и какой забавный сюрприз! На приветствие Анды ответило двухголосое «лабриит» [1] , хотя перед собой она видела только одного визитера. Голос второго доносился из-под стола. Разумеется, крайне мило со стороны Илмара подарить ей птицу, но вот обезьяна… хм… как на это посмотрит мама. Они, вроде бы, довольно озорные, эти заморские зверушки, у нас такая квартира в городе, много хрупких вещиц… спасибо, Илмар, очень приятно!
1
Доброе утро (латыш.).
Да, уж так приятно, что дальше некуда. У старого Балтыня вытянулось лицо, и он недоуменно что-то проворчал, когда увидел Илмаровы дары. Алберт с ухмылкой наблюдал замешательство мамаши, поскольку она, как большинство добропорядочных хозяек, признавала только кошек, Илмар же считал, что наконец избавился от своего чертенка. Подарок он и есть подарок, за него принято благодарить, велика ли беда, если из-за него в доме будет чуточку меньше спокойствия! В особенности, если покоя лишаются другие.
Илмар провел на взморье весь день. Анда была с ним очень мила, старому Балтыню слегка нездоровилось и вскоре он исчез в своей комнате, Алберт же, став студентом политехнического, заметно утратил интерес к водной стихии. Очевидно, потому, что любить с одинаковой страстью одновременно две жидкости нельзя — пиво было вкусным, море — опасным и соленым. На первое папаша денег не жалел, ко второму относился отрицательно. Что делает послушный сын? Он носит корпорантскую шапочку, нагуливает жирок и румянец и фехтует на рапирах. Иногда затеет скандал на улице, но дома ведет себя тихо и соблюдает порядок.
В этом доме вообще любили тишину и порядок. Все должно было идти как по маслу, точным, выверенным ходом. Хорошо ели и хорошо спали, иногда смеялись, а иногда бывали серьезны — всегда вовремя, всегда к месту. Папаша иной раз ущипнет служанку, и мамаша сделает вид, что ничего не заметила, потому что он слыл добропорядочным мужем. Если же это делал Алберт, то это вселяло уверенность, что сын защищен от опасных и преждевременных приключений: служанка — не дама. Умный хозяин заботится о безопасности и ставит на дом громоотвод.
Илмар знал эту семью несколько лет и хотя его внимание было всегда обращено на Анду, он видел и слышал остальных тоже. И не всегда это бывало приятно. Например, когда они произносили слово «партия», Илмар понимал, что он — «не партия», а скорее неотвратимое зло, на которое иной раз вынуждены обрекать себя умудренные жизнью люди, дабы не случилось нечто худшее. Чувствовал он себя тут не бог весть как хорошо, но терпел, потому что у Анды была ласковая улыбка, нежность, к тому же она была девушка «кровь с молоком». И наверно, она его любила, хотя иной раз побалует, другой — помучит, в зависимости от настроения и обстоятельств. Иногда бывала ревнива, а в другой раз желала вызвать ревность в нем. И всегда все происходило так, как хотела она. Она была маленьким, прелестным тираном этого дома, — кто желал тут быть принятым, тому надлежало отдаться ее власти.
Быть может, Илмар ко всему этому привык бы, и Балтыни тоже постепенно с ним свыклись, ограничься противоречия лишь внешними проявлениями, общественным положением, образом жизни. Основной контраст скрывался гораздо глубже. Илмар и они были как бы два разных морских течения — теплый бурный Гольфстрим и холодное Лабрадорское. Сближаясь, они, естественно, не перемешивались, а расходились, каждое своим путем. В семействе Балтыней любили порядок, умеренность и рассудительность во всем, а Илмар был азартен. Он не уклонялся от риска, вел игру ва-банк и не боялся опасностей. Они же были расчетливы и умны, с небольшими, но надежными и исполнимыми запросами по части счастья. Пьянящая радость бури и опасности оставались за пределами их понимания, они предпочитали ехать на смирных лошадках и сидеть на мягких подушках. Никогда они не вспыхивали яростью и не пытались прошибить лбом стену, но потому и был им чужд восторг молниеносной победы и приносимое ею удовлетворение. Единственное, ради чего они могли пожертвовать приличиями, — все ради того же вожделенного покоя. Высказать в глаза неприятную правду — причинить ущерб деловым отношениям. Лучше они возьмут ненужную им обезьянку (чтобы потом отдать тому же шарманщику и сказать, будто животное простудилось и околело), чем станут объяснять дарителю, что для мартышки нет места в их доме. Возможно, в этом состояла их большая слабость, а возможно и сила. Они пожалели Илмара, но он им не завидовал.
Что могло из этого получиться?
Вечером Илмар возвращался обратно в город. Он думал, что день прошел хорошо. Но все-таки он немного нервничал и был недоволен тем, что поезд на три минуты запоздал. Он стыдился плохо думать об Анде, но был бессилен отрицать, что ее расположение к нему уже не так его умиляло, как раньше. Кое-что ему даже не нравилось. Но, по-видимому, все это шло от внутреннего напряжения и тревожных мыслей, целый день не выходивших у него из головы. Он болтал и балагурил с Андой, но думал о Вийупе и о неизвестном. В четверг ему снова предстоит поездка на дачу к Балтыням, тогда он привезет остальные подарки — кораллы и гребни. А за это время он постарается съездить домой.
ТРЕТЬЯ ГЛАВА
Это были два мира. Один остался позади, в большом городе: шум, суета и соблазны; в быстром ритме там все мчалось в завтра, вчерашнего сегодня уже не увидишь: то, о чем думали сегодня, завтра смоет волна новых впечатлений и интересов; много там происходило больших событий, но о них быстро забывали, потому что давно никто ничему не удивлялся, и всякое новое стремилось опередить и оттеснить предыдущее, и люди там не привыкли оглядываться назад. Другим миром был тот, что перед Илмаром открылся теплым июньским утром, когда он, покинув борт каботажного суденышка, шел от морского берега к отчему дому. Ничто здесь не изменилось. Те же липы и березы шелестели листвой над старыми крестьянскими домами, у обочин лежали те же серые валуны, и река с едва слышным урчанием катила в море спокойные воды. Пастухи пасли скотину, запоздалый сеятель бросал зерна во влажную землю, и на кустиках черники висели светло-зеленые бубенцы ягод. Обитатели того, дальнего мира могли жить своей жизнью, лететь сломя голову и ликовать, грызться за лучшее место под солнцем и впадать в отчаяние, когда у них это место отнимали, — человек от земли не слышал их суматошной возни, а если даже и слышал, то только поворачивал неспешно голову в ту сторону, откуда доносился шум, так, как бывало, смотрел на журавлиный клин, скользящий по небосводу, или прислушивался к дальним раскатам грома. «Журавли…» — промолвит он, если это была стая журавлей. «Гром…» — если это был гром. И степенно гнал дальше свою борозду, сеял, острил косу. Так это длилось сотни и тысячи лет. Сменялись поколения, воевали народы, создавались и погибали государства, а он, земледелец, оставался на своем месте, пахал, сеял и убирал урожай, жил неспешно, в свое время любил и в свое ненавидел, и неспешно умирал, когда наставал его час. Он не знал и не желал знать, за что один царек терпеть не может другого, но он понимал птичьи тревоги и значение кроваво-красного заката: ветер подует с севера и жди снежную завируху… Радужно-дымчатое кольцо вокруг луны, цвирканье насекомого, движение воды и вскрик иволги подавали одному, ему понятную весть, и он знал, когда настанут заморозки, когда свалить дерево и когда забить скотину. Он жил в единении с природой, внутри него было спокойствие природы и ее страстность, и потому он вечен, так же, как все в том мире, куда сейчас возвратился Илмар Крисон.
Довелось ему побывать за морями дальними и предстояло еще далеко идти, но когда он глядел теперь с лесной опушки на черные крыши своего хутора и вслушивался в тихие вскрики колодезного ворота, то понимал, что многое когда-нибудь еще исчезнет из его памяти — острова под пальмами, чужие города, — но только эти места он не забудет никогда. Потому что в любом другом краю он будет прохожий, чужак и только тут — свой, у себя дома, когда бы ни пришел. Затем у него возникло чувство, будто все, что бы он ни делал в других местах, или все, что ему предстояло делать в будущем, — лишнее, никчемная игра. И он себя спрашивал: для чего этим заниматься? Кому это нужно? Что будет потеряно, если я не уйду отсюда, останусь навсегда? В этом доме достаточно места и для тебя, и для детей твоих, вы будете вместе жить и делить радость и горе, какие случаются у человека для того, чтобы через них он мог ощутить суть своего бытия… Пускай скитаются те, у кого нет своего гнезда, — у тебя-то оно есть, Илмар Крисон. Воротясь с чужбины, — разве не можешь ты поставить свой посох в угол? А тут хорошо. Нет здесь никаких угроз и никаких тайн, над которыми надо размышлять ночи напролет. Все бури пронеслись поверх толстых соломенных крыш, поваленный забор не будил мыслей о мести, и субботним вечером, когда после баньки ты надевал чистую рубаху, все нечистое оказывалось вымыто и из помыслов твоих тоже. Илмар, Илмар, зачем тебе возвращаться обратно с ненавистью в сердце, с жестоким умыслом — око за око, зуб за зуб?.. Быть может, ты никого и не выследишь, а выслеживая, сам попадешь в западню и погибнешь так же, как погибли твой отец и Роберт Вийуп.
Илмар ночевал вместе с младшим братом в той же комнате, где спал в детстве. И должен был рассказывать о том, что повидал в дальних краях. Странно, думалось ему, как это их могут интересовать подобные, ничего не значащие пустяки? Рассказ брата о здешних делах, о том, как объезжали молодого жеребчика и как прошлой осенью на Мартынов день ходили в ряженых, был куда интересней.
Теперь хозяйствовала и правила семейством мать. Сестра показывала пестрые половики, сотканные за зиму, предназначавшееся Илмару тканое одеяло в зеленую полоску. По утрам на кухне гудел большой сепаратор. По вечерам низовой луг дымился туманом, доходившим до подножья бугра, где начинался сад, — выше не шел. Тогда долина напоминала озеро, — белесое и спокойное в свете луны. В загоне фыркали лошади, мимо окна вдруг прогудит летящий жук. С восходом солнца пастух гонит скотину на поляну. Дни теплые, воздух по ночам благоухал, вверх по речной долине тянуло легким морским ветерком. А две темно-зеленые полосы на росной траве указывали путь, которым соседский парень ходил в поселок к зазнобе. Осенью быть свадьбе… А на другой год крестинам. Будут расти новые пахари и ткачихи, солдаты и матери, в роще на погосте появятся новые могилы. И ничего не изменится, покуда не погаснет солнце. Илмар, Илмар, сколь мал'o то, что стало твоим уделом, по сравнению с тем, что происходит здесь! Почему же ты должен возвращаться?