Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна великого феникса
Шрифт:
Герои пьесы участвуют в некоем таинственном предприятии, о характере которого можно догадаться по словам мистера Интреста (Барыш): «То, что для вас становится предметом чтения и изучения, для меня — обычная работа». Очевидно, речь идёт об осуществлении какого-то издательского проекта. Потом внимание действующих лиц сосредоточивается на племяннице Великой леди, которая оказывается беременной, все ждут появления повивальной бабки, призванной «помочь появлению на свет младенца и освободить всех от мучений». Потом все рассматривают «младенца». «Вашего имени на нём нет», — говорит математик Компасс адвокату Прэктайзу, который отвечает: «На нём есть моя печать, и оно зарегистрировано. Я тесно связан с вами, мистер Компасс, и вы имеете права на мою долю». Затем он сообщает новость: Тинвит (Тонкий ум) — генеральный смотритель «проекта» — умер. Герои отправляются с «младенцем» и колыбелью в поданной им карете завершать свой «проект».
В «поэтической лавке» умный
Секрет в пьесе есть, но его нельзя раскрывать. Повивальная бабка говорит об этом вполне определённо: «Мы не должны разглашать эти женские секреты. Мы можем всё испортить, если откроем секреты артистической уборной и расскажем, как и что там делается. Тогда театры не смогут больше обманывать видимостью правдоподобия зрителей, также поэтические лавки — читателей, а потом — столетия и людей в них». Последняя фраза весьма многозначительна!
Постановка в 1632 году и печатание этой пьесы были связаны с какими-то серьёзными трудностями, о чём свидетельствуют обвинения, выдвинутые против цензора, автора и актёров, и две петиции в высокие инстанции, содержащие их уверения в своей невиновности.
Характер «проекта», осуществляемого героями пьесы, обстоятельства появления и оформления «младенца», многозначительные слова «повивальной бабки» (так называл себя издатель Э. Блаунт) о театральных и издательских секретах и о веках и людях, которые не должны этих секретов знать, говорят за то, что Джонсон в основательно и сознательно запутанной сценической форме рассказывает об издании за десятилетие до этого Первого шекспировского фолио, о крёстной матери и главной фигуре этого «проекта» — Великой магнетической леди, Мэри Сидни-Пембрук — и о её верных помощниках.
Только изучение исторических и литературных фактов, имеющих отношение к «поэтам Бельвуарской долины», к чете Рэтлендов, позволяет понять многочисленные и многозначительные намёки, разбросанные в стихотворениях, пьесах и масках Бена Джонсона. Он неоднократно подтверждал, что знал Шекспира, — значит, он знал, кто был Шекспиром; Рэтленды и Пембруки — единственные из «претендентов», к кому Джонсон был близок. Одно это делает прочтение каждого его свидетельства бесценным, ибо нити покрова грандиозной мистификации, скрывающей от человечества смысл явления, составляющего славу всей эпохи, мастерски вплетены во многие произведения Джонсона. Не имея возможности сказать всё открыто, он позаботился, чтобы потомки смогли эти нити когда-нибудь опознать, и отметил их неоднократно. Здесь я коснулся только некоторых из них.
Знал непростую правду о Потрясающем Копьём и Джон Марстон. В анонимно изданной ещё в 1598 году книге «Бичевание мерзости» («Scourge of Villanie») он обращается к некоему гениальному, но скрывающему своё имя писателю:
«Далеко разошлась твоя слава, Высоко, высоко мною чтимый, Чьё скрытое имя обрамлено одной и той же буквой» [189] .И далее Марстон предвидит время, когда скрытое пока имя этого гения займёт подобающее его несравненным достоинствам почётное место, а его маски, его «обезьяны» будут отброшены.
189
Имя Рэтленда — Роджер — начинается и заканчивается одной и той же буквой «Р».
В XX веке пробудился интерес к творчеству Джона Донна (1572—1631), одного из крупнейших поэтов шекспировской Англии. Его изучают, анализируют, переводят [190] , классифицируют. Однако мало кто выразил удивление тем, что Донн, хорошо знавший почти всех писателей и поэтов тогдашней Англии, ни разу не назвал имя величайшего из своих современников — Уильяма Шекспира — и никак не откликнулся на его смерть, хотя написанная в 1622 году посвящённая Шекспиру элегия Уильяма Басса, о которой я уже говорил, впервые появилась в посмертном издании сочинений Донна (очевидно, она была найдена среди его бумаг). Джон Донн не мог не знать и Рэтленда, вместе с которым принимал участие в Азорской экспедиции Эссекса. В течение нескольких лет Донн помогал капеллану Рэтленда Томасу Мортону. Участвовал Донн и в панегирическом сопровождении Кориэтовых книг. Он хорошо знал «Блестящую Люси» — графиню Бедфорд, ближайшую подругу Елизаветы Сидни-Рэтленд, и часто бывал в её доме; к графине Бедфорд обращены несколько его поэтических работ. Донн не мог не знать дочь Филипа Сидни, его не мог не поразить её трагический и жертвенный уход. В 1621 году он стал деканом собора Св. Павла, где она была захоронена, и ему об этом безусловно было известно. Однако он ни разу открыто не назвал её имени, так же как и имени Рэтленда [191] .
190
Из русских переводов Донна известность получили переводы Иосифа Бродского; из литературоведческих работ можно отметить книги А.Н. Горбунова и С.А. Макуренковой{123}.
191
Удивительна, даже мистична судьба надгробного памятника Джону Донну, похороненному в соборе Св. Павла. Памятник необычен и сам по себе: согласно своей последней воле, Донн изображён в смертном саване, стоящим на невысокой узкой урне, как бы оберегая заключённый в ней прах. Во время Великого пожара 1666 г. все памятники в соборе Св. Павла погибли, от них остались лишь изуродованные почерневшие обломки. Только один-единственный памятник был найден невредимым среди ужасных руин — статуя Джона Донна на хрупкой урне. И сегодня, столетия спустя, поэт-священник стоит на своём месте в усыпальнице собора, продолжая оберегать вечный покой доверившихся его попечению душ.
Но бельвуарская чета, особенно Елизавета, присутствует в поэтическом наследии Донна часто, хотя в силу особенностей мироощущения и творческой манеры поэта (а вероятно, и большей верности обету молчания) их образы проступают в его строках более «метафизически», чем у его друга Бена Джонсона, которого необходимость молчать терзала почти физически. В стихотворении «Похороны» Донн просит тех, кто будет готовить его тело к погребению, не задавать ненужных вопросов и не трогать талисман-браслет из пряди волос, надетый на его руку (об этом браслете он говорит и в стихотворении «Реликвия»). Этот талисман — знак тайны, которой никто не должен касаться, ибо это другая душа поэта, напоминание о той, кого взяли небеса. Этот талисман оставлен ею, чтобы вдохновлять и поддерживать мысль поэта — ведь эта прядь «росла когда-то так близко от гениального ума», она могла впитать в себя частицу его силы и искусства. Та, что оставила этот талисман, думала, что он не даст поэту забыть её, забыть свою боль, подобно оковам, терзающим приговорённого к смерти. Этот талисман должен быть захоронен вместе с ним, «ибо я мученик любви, и, если реликвия попадёт в чужие руки, это может породить идолопоклонство».
Та, что оставила поэту свой талисман, была подлинным чудом, — всех слов и всех языков мира не хватило бы, чтобы рассказать правду о ней. В этом таинственном, полном неизбывной боли стихотворении (такую же боль ощущаешь, читая элегию Бомонта на смерть Елизаветы Рэтленд) Джон Донн, именуя и себя «мучеником любви», прямо повторяет название честеровского сборника.
В собраниях сочинений Донна можно найти поэтическое письмо, написанное им совместно с поэтом Генри Гудиа некоей анонимной поэтической паре; Донну принадлежит половина строф, другая половина — Гудиа (поочерёдно). Поэты направляют своим адресатам это послание как клятву верности, отдают себя в полное им подчинение. Неведомая поэтическая пара сравнивается с солнцем, которое согревает всех, в них двоих живут все музы. Донн и его друг жаждут встретиться с ними. «В пении соловьёв мы слышим ваши песни, которые превращают целый год в сплошную весну и спасают нас от страха перед осенью… О, если бы мы могли выразить наши мысли с помощью чернил и бумаги, бумага не смогла бы выдержать на себе их груз». Поэты считают для себя великой честью писать своим адресатам, ибо, «обращаясь к вам, наше письмо приобщается к вечности».
К кому же тогда (1608—1610 гг.) в таком тоне, с таким бесконечным преклонением, к каким двум бессмертным гениям, соединяющим в себе все музы, могли обращаться Джон Донн и Генри Гудиа — сами выдающиеся и прославленные поэты своего времени? Биографы и комментаторы Донна затрудняются даже высказывать какие-то предположения на этот счёт, ибо, как правило, ничего о «поэтах Бельвуарской долины» не знают. А ведь единственной анонимной поэтической парой, к которой Донн и Гудиа могли тогда обращаться с таким посланием, была именно бельвуарская чета…
Исследователи, занимавшиеся шекспировской поэмой о Голубе и Феникс и честеровским сборником, отмечали явное использование ключевых образов и выражений оттуда в поэме Гудиа из книги «Зерцало величия» (1618 г.) и в таинственной (как часто приходится употреблять это слово!) донновской «Канонизации»; на этом основании делалось предположение, что анонимные стихотворения в честеровском сборнике, возможно, написаны Гудиа и Донном (Неизвестный и Хор Поэтов). Такую возможность исключить нельзя, но для её проверки требуются дополнительные сложные исследования. А вот то, что «Канонизация» вполне могла бы стать частью честеровского сборника «Жертва Любви», — бесспорно.