Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна великого феникса
Шрифт:
Каким образом удавалось сохранить эту мистификацию в тайне?
В разное время на первый вопрос нестратфордианцы давали различные ответы. В отношении Фрэнсиса Бэкона полагали, что он просто опасался повредить своей карьере. Другие утверждали, что подлинный автор (например, Рэтленд) принадлежал к политической фронде и псевдоним был необходим ему для конспирации. Часто можно слышать мнение, что для человека, занимавшего высокое социальное положение, титулованного лорда, было невозможно афишировать свои литературные занятия, особенно такие, как сочинение пьес для публичных театров. С этим мнением нельзя полностью согласиться. Конечно, особого почёта знатному лорду подобные занятия не добавляли, но и постыдными тогда не считались (к тому же, впервые псевдоним
Ещё раз вспомним, что к литературе было причастно немало аристократов, сам король Иаков не гнушался публиковать под собственным именем свои поэтические и прозаические опыты, а Мерез в 1598 году среди лучших авторов пьес упоминает и лорда Бакхерста (граф Дорсет), и графа Оксфорда; писал пьесы-маски даже первый министр Роберт Сесил и ставший в 1618 году лордом-канцлером Фрэнсис Бэкон. Говорить о невозможности, недопустимости для тогдашнего аристократа заниматься литературой или драматургией нет оснований. Другое дело — нежелание печатать свои произведения под собственным именем по сугубо личным причинам, проявлявшееся у самых разных писателей в самые различные времена; недаром перечень писательских псевдонимов занимает целый том.
В определённые периоды можно говорить даже о моде на анонимность. В поэтическом сборнике «Гнездо Феникса» (1593 г.) ни один из полутора десятков поэтов-участников, включая и самого составителя, не подписался собственным именем и лишь некоторые — инициалами; многие из участников точно не идентифицированы и сегодня.
Когда в своём словаре «Мир слов» Джон Флорио упоминает «сонет одного из моих друзей, который предпочитает быть истинным поэтом, чем носить это имя», он, скорее всего, имеет в виду именно Рэтленда. Потрясающий Копьём знал цену своему дарованию, но ему было чуждо суетное литературное тщеславие, он находил наслаждение в том, чтобы служить Аполлону и музам втайне. Вообще склонность к секретности, таинственности, к мистификациям составляла важную черту характера этого удивительного человека, заранее позаботившегося о том, чтобы окутать завесой странной тайны даже свои похороны.
В пьесе Джонсона «Эписин» (1609 г.) есть любопытный разговор между тремя молодыми кавалерами — Дофином, Клеримонтом и Доу. Последний сам причастен к поэтическому творчеству, но отзывается о поэтах пренебрежительно:
«Дофин. Как же вы можете считать себя поэтом и при этом презирать всех поэтов?
Доу. Не всякий пишущий стихи — поэт. Есть такие мудрые головы, которые пишут стихи и при этом не называют себя поэтами. Поэты — это бедняки, которые стихами добывают себе пропитание.
Дофин. А вы не хотели бы жить вашими стихами, сэр Джон?
Клеримонт. Это было бы прискорбно. Чтобы рыцарь жил на свои стихи? Он не для того писал их, я надеюсь.
Дофин. Однако благородное семейство Сидни живёт его стихами и не стыдится этого…»
Здесь, вероятно, Джонсон опять вспомнил упрёк, брошенный Рэтлендом жене за то, что она принимала у себя поэта Бена. Интересна и аллюзия на то, что семья Сидни имела доходы от публикаций. Но главное — Джонсон тоже пытается понять причину необходимости сохранения известной ему тайны авторства, свидетелем которой он был и которая крылась прежде всего в самой личности Рэтленда и Мэри Сидни-Пембрук.
Здесь же следует искать ответа и на второй вопрос. Одного псевдонима для тех, кто так воспринимал мир, было недостаточно, поэтому подыскивалась живая маска Автора, причём предпочтение отдавалось личностям одиозным, которые никакого отношения к писательству иметь не могли. Ибо для ипостаси Рэтленда — Жака-меланхолика важна не просто маска, но маска шутовская, вызывающая. Кроме того, неграмотный или малограмотный человек (или полоумок и пьяница, как Кориэт) в качестве маски имел то преимущество, что от него не оставалось каких-либо письменных документов, способных потом испортить Игру.
Кто первым заметил расторопного стратфордца в актёрской труппе или ещё раньше в его родном городке — неизвестно, но некоторый свет на обстоятельства этого судьбоносного для него случая проливает эпизод в «Укрощении строптивой», когда Лорд находит медника Слая. Конечно, значение имело и забавное сходство имени Шакспера со студенческой кличкой Рэтленда — Потрясающий Копьём. При жизни роль Шакспера в этом спектакле была совсем нетрудной: никто из знакомых и земляков за писателя и поэта его, разумеется, не считал, в других же случаях от него требовалось лишь держать язык за зубами. Не исключено, что иногда пьесы попадали в труппу через него. Выполнял он, вероятно, и другие поручения Рэтленда и недурно на этом зарабатывал. Товарищи по труппе знали, что у него знатные покровители, и этого им было достаточно; больше других, конечно, знал Ричард Бербедж, но это был человек надёжный — ведь благодаря покровителям Шакспера труппа стала «слугами Его Величества» и получала приличный доход. О том, что труппа имела какое-то отношение к изданиям шекспировских пьес (и тем более поэм и сонетов), ничего достоверного не известно, если не считать декоративного появления имён актеров Хеминга и Кондела под сочинёнными Беном Джонсоном обращениями к Пембруку и читателям в Первом фолио.
Елизавета Сидни-Рэтленд вступила в Игру в середине первого десятилетия XVII века; её рука заметна в некоторых сонетах, в последних пьесах — «Цимбелин», «Зимняя сказка», опубликованных лишь в Первом фолио. Современные (сегодняшние) шекспировские биографы, разделяя творчество Шекспира на три (некоторые — на четыре) периода, отмечают, что после великих трагедий Шекспир вдруг стал писать романтические пьесы-сказки со счастливым концом. О том, что и Джонсон, и Бомонт чрезвычайно высоко оценивали литературный дар дочери Филипа Сидни, читатель уже знает, так же как и о том, что ни одной строки, подписанной её именем, не было напечатано.
Перу Мэри Сидни-Пембрук принадлежит «Как вам это понравится» и большая часть «Бури»; она же осуществляла окончательную литературную обработку многих текстов в Первом фолио. Однако для более точного определения всех участников Игры и вклада каждого из них необходимы специальные исследования — работа непростая, если учесть, что в ряде случаев использовались тексты пьес-предшественниц.
В самом факте сохранения тайны псевдонима-маски нет ничего невероятного. Немало псевдонимов того времени остаются нераскрытыми, хотя, конечно, шекспировский случай — самый значительный. Круг посвящённых в тайну Потрясающего Копьём был явно невелик — Пембруки, Саутгемптоны, Дерби, Люси Бедфорд, некоторые поэты, в том числе кембриджские однокашники Рэтленда и Джонсон, Донн, Дрейтон. Слова Джонсона и многое другое позволяют сделать вывод, что секрет псевдонима был известен королеве Елизавете и после неё — королю Иакову. Последнему, с его предрасположенностью не только к литературе и театру, но и к мистицизму, вся эта атмосфера глубокой тайны должна была особенно импонировать. Неоднократное посещение замка Рэтлендов, приезд короля вместе с наследным принцем в Бельвуар сразу после смерти его хозяев и то, что король, так высоко ценивший — чуть ли не наравне с Библией — произведения Шекспира, в то же время не проявлял никакого интереса к личности стратфордца, — всё это свидетельствует о королевской посвящённости, которая значила немало.
Слова Джонсона в его раннем послании Елизавете Рэтленд говорят за то, что «чужие» посвящённые могли давать какую-то клятву или обет сохранения тайны и её разглашение было чревато (пример поэта Уитера свидетельствует о преимуществах молчания) серьёзными неприятностями. Вспомним клятву на мече, которую Принц Датский требует от своих друзей:
«… Клянитесь, что, видя меня в такие минуты, вы, сложив вот так руки или так покачав головой, или произнесением неясных слов, как, например, «да, да, мы знаем», или «когда б могли мы рассказать»… или другим двусмысленным намёком, никогда не покажете, что вам что-то известно обо мне… клянитесь» (I, 5).