Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна великого феникса
Шрифт:
Я задержался на этом эпизоде не для того, чтобы отсюда делать однозначные выводы о принятой в американских научных изданиях практике анонимного предварительного рецензирования. Она, вероятно, имеет и свои положительные стороны. Но бесспорно и другое: внутренний рецензент, придерживающийся в каком-то вопросе устарелых, а то и попросту ошибочных взглядов, порой имеет возможность перекрывать своим коллегам доступ к новым идеям. Особенно прискорбно выглядит такая практика, когда речь идёт — как в данном случае — о публикации переводов работ иностранных авторов, содержащих результаты новых исследований, уже опубликованных и дискутируемых в других странах. Ведь мнения иных западных учёных могут (когда они имеют возможность ознакомиться сами с такими работами) оказаться прямо противоположными
Эпизод с рецензентом американского журнала важен и в другом отношении. Он показывает отсутствие серьёзных научных аргументов против новой гипотезы о датировке и смысле книги Честера. Повторение же старых, противоречащих многочисленным фактам и логике догадок и предположений заменить научную аргументацию никак не может. Ошибок и несоответствий в основных положениях нашей гипотезы оппоненты найти не смогли. Герои шекспировской поэмы и честеровского сборника установлены, нужно лишь время и научная объективность, чтобы обретённая истина стала очевидной для всех.
Что же касается статьи о Голубе и Феникс, то она всё-таки была напечатана в 1998 году на английском языке в сборнике, изданном Делаварским университетом (США){118}. В предисловии составитель профессор Джозеф Прайс характеризует датировку честеровского сборника 1612 годом и идентификацию его героев с четой Рэтлендов как убедительные. Появились и возражения, о которых мы поговорим в обзоре полемики вокруг «Игры об Уильяме Шекспире». Надеюсь, что публикация «Игры» на английском языке (2003 г.) увеличит шансы на участие английских и американских учёных в продолжении конкретных исследований на этом чрезвычайно важном и перспективном направлении. Необходимо продолжить поиск как документов того периода, относящихся к кругу Рэтлендов — Сидни — Пембруков — Саутгемптонов — Бедфордов — Дорсетов, так и книг, отпечатанных Филдом, Оллдом, Джаггардом на бумаге с теми же уникальными водяными знаками, с использованием тех же полиграфических реалий. Не мог же печатник использовать этот набор только один раз и потом выбросить! Это относится и к бумаге. Значит, где-то в Лондоне, Вашингтоне, Калифорнии или где-то ещё, в научной библиотеке, в специальном хранилище, эта заповедная книга (а может быть, и не одна), способная поставить окончательную точку в решении важнейшей и труднейшей проблемы, ждёт нас. Как ждал целых четыре столетия невиданный доселе единорог…
Мне уже доводилось приглашать англо-американских коллег к научной дискуссии о книге Честера{119}. При этом в интересах дела совсем не обязательно сразу затрагивать «шекспировский вопрос», отпугивающий многих тамошних шекспироведов, — ведь проблема датировки и определения прототипов и сама по себе заслуживает и требует глубокой и объективной дискуссии, время для которой пришло. Но, разумеется, я отдаю себе отчёт, как непросто «раскачать» на полноценную дискуссию западных коллег, если её тема затрагивает этот самый кажущийся кое-кому злополучным «вопрос».
Своей очереди у кулис англо-американской литературоведческой науки ожидает и Величайший из Писателей и Путешественников, Князь Поэтов, Неутомимый Скороход из Одкомба Томас Кориэт, поддерживаемый под руку ухмыляющимся Водным Поэтом Его Величества. Им тоже есть что рассказать своим потомкам…
Колокол звонил по Шекспиру
Разгадка прототипов Голубя и Феникс позволяет нам сделать следующий, заключительный шаг в постижении смысла и значения книги Честера как важнейшего, поистине золотого ключа к «шекспировской тайне». Ибо тайна Великого Барда — это прежде всего тайна необыкновенной четы Рэтлендов.
26 июня 1612 года в Кембридже после долгих мучений погасла «догоравшая свеча», перестало биться сердце «благородного и храброго друга», воина, путешественника, поэта и драматического писателя, «эликсира всех шуток», необычайного человека, сочетавшего в себе высокую мудрость, разносторонние знания и дарования с эксцентричными чудачествами, падуанского студента и однокашника Розенкранца и Гильденстерна, первого из «поэтов Бельвуарской долины», предпочитавшего, однако, «быть поэтом, чем носить это имя», «чистого Голубя» честеровского сборника. Теперь мы знаем больше об этой трагической жизни, ибо воистину то была высокая трагедия, тщательно скрытая от любопытных глаз за шутовскими масками, за покровом тайны.
Через несколько дней после его загадочных похорон покончила с собой его поэтическая подруга, его «чистая дева Мариан» — дочь Феникса и сама Феникс, предмет обожания Бомонта и Овербери, «прекрасная Чарис» Бена Джонсона, бывшая, однако, только «видимостью жены Голубя». Перед этим она подготавливает всё к тому, чтобы по возможности «сохранить кровь Голубя», чтобы «из их пепла мог восстать новый Феникс» — их творческое наследие, оставляемое на поучение и изумление этому миру. Она рассказывает, как её друг принял своё последнее испытание:
«Раскинув свои крылья повсюду, он продолжает смеяться…»Феникс видит, как мысль её друга, и на смертном одре не расставшегося с лукавой улыбкой, обретает могучие крылья, отправляясь «учить этот испорченный мир» слушать голос Истины и видеть Прекрасное.
«И я надеюсь, что это восстающее Создание Будет владеть всем, сотворённым нами обоими… О, приобщи меня к своей славе!»Неизвестный тоже пишет об ожидаемом появлении нового Феникса, который представляется ему необычайной «живой урной».
«Мы построим себе убежище в сонетах…» Они не хотели другого памятника! И Джон Марстон настойчиво, снова и снова, точно боясь, что мы не поймём его или поймём неправильно, описывает это Совершенство, оставленное бельвуарской четой, — их гениальные творения, представшие перед «поэтами Бельвуарской долины», когда Голубь и Феникс ушли в другой мир. Вспомним, что при их жизни более половины шекспировских произведений ещё не были известны; они были доработаны и печатались только к десятой годовщине смерти Рэтлендов. Но не все. Об этом свидетельствуют не только так называемые сомнительные пьесы, которые потом попытались ввести в шекспировский канон издатели Третьего фолио.
Об этом говорят и помещённые Честером после своей поэмы поэтические произведения, специально обозначенные им как «созданные Пафосским Голубем для прекрасной Феникс». Я уже говорил в первой главе, что в XX столетии некоторые литературоведы обратили внимание на это собрание блестящих акростихов, в которых видна уверенная рука мастера, превосходящего в своём поэтическом искусстве всех других авторов, представленных в честеровском сборнике, — лучших английских поэтов того времени. И что больше всего вызывало удивление исследователей поразительное сходство и многочисленные прямые совпадения в темах, образах, поэтическом языке этих «песен Голубя» с поэтическими строками Шекспира, и прежде всего с его сонетами! Ничего подобного этим «совпадениям» в поэзии елизаветинцев не найдено. Недаром крупнейший знаток шекспировской поэзии Д.У. Найт, тщательно анализируя бесчисленные «шекспировские места» в «Песнях Голубя», поражался: «Это же чистый Шекспир!» [200] .
200
Я уже отмечал, что «Песни Голубя» являются во многих отношениях более «шекспировским» поэтическим материалом, чем поэма «Феникс и Голубь», хотя под последней напечатано имя Шекспира.