Игра с тенью

Уилсон Джеймс

Я прошептал:

— Вы здесь?

Ничего. Только глубокая тишина, которая становилась все мертвеннее и безнадежнее.

Памятуя о наставлениях миссис Маст, я не вмешивался и не двигался. Но минуты сменяли одна другую, и я задумался о том, все ли идет, как полагается. И когда в конце концов пожилая женщина, сохранявшая до тех пор спокойствие и неподвижность, внезапно переместила положение и заглянула в лицо дочери (впрочем, в темноте я мог ошибиться), я понял: что-то не так.

А затем, без предупреждения, произошло то самое. Менее чем в футе от меня вновь раздался

мужской голос. На этот раз прозвучал только шепот и только два слова, совершенно отчетливые:

— Оставьте меня!

Я нашел в себе силы спокойно дождаться, пока миссис Маст с теми же стонами и бормотаниями пришла в сознание. Ее мать зажгла лампы, и передо мной вновь возникли знакомые очертания и цвета здешнего мира. Я умудрился выдавить из себя вежливый ответ, когда миссис Маст спросила, принес ли сеанс пользу. Я предложил оплатить его и вручил ей две гинеи, ибо миссис Маст сообщила: она не берет платы, но охотно принимает пожертвования от тех, кому оказала содействие, дабы иметь возможность трудиться и далее, принося утешение страждущим.

Но, оказавшись на улице, я начал плакать — всхлипывать, трястись и подвывать столь неудержимо, что прохожие бросали на меня дикие взгляды и сходили с тротуара, огибая стороной.

Моя гордость сломлена. Завтра я повидаюсь с Раскиным.

Пятница

Запись.

Просто запись.

Я нанял кэб до Дэнмарк-Хилл.

— Мистера Раскина нет дома. Вы найдете его за работой в Национальной галерее.

Еще один кэб, до Трафальгарской площади. Полуживой служитель, который делает вид, будто не понимает меня. Но, уловив бешенство в моем взгляде, ведет меня в подвал.

В подвале темно, влажно и тесно. Вдоль стен в два-три ряда выстроились ящики. В слабом свете газовых ламп на стенах можно заметить плесень и пятна сырости.

Раскин работает за столом при свете масляной лампы. Перед ним — груды записных книжек, целые сотни: тронутых плесенью, порванных, истертых до дыр, изъеденных мышами и сыростью. Раскин занят развязыванием одной из пачек и не обращает на нас никакого внимания.

— Мистер Хартрайт, — хрипит служитель.

Раскин поднимает голову. Его голубые глаза сияют, как и обычно, однако лицо побледнело от усталости. Минуту он всматривается, пытаясь меня узнать, и переводит вопросительный взгляд на служителя.

Однако служитель уже ушел и затворил дверь.

— Биография Тернера, — поясняю я. — Несколько месяцев назад я приходил к вам по поводу биографии Тернера.

— А, да-да, конечно. — Раскин привстает и, вытянувшись над столом, касается моих пальцев. — Как поживаете?

Я не отвечаю, и он меня не торопит. Он опускается обратно на стул и устремляет глаза на свою работу.

— Вы сказали, что я могу снова поговорить с вами, когда продвинусь в поисках.

Не глядя на меня, Раскин кивает. Он вынимает из раскрытой записной книжки страницу, сдувает с нее пыль и кладет на лист чистой писчей бумаги. Я не вижу ничего, кроме ярко-оранжевого круга

света, вырывающегося из темноты, но и этого достаточно, чтобы выбить меня из колеи. Чтобы устыдить меня.

— Почему вы не дома и не заняты приготовлениями к Рождеству, как все прочие люди? — спрашивает Раскин, взяв следующую страницу и осматривая ее.

У меня нет сил, чтобы спросить его о том же.

— Я в отчаянии.

Он вздыхает.

— Не могу сказать, что это меня удивляет.

— Да. Вы меня предупреждали.

— Разве?

В помещении есть еще два стула. Я опираюсь на спинку одного из них, в надежде, что он предложит мне сесть.

— Иногда, — припоминаю я его слова, — мы обманываемся или позволяем другим внушать нам обманное убеждение, что мы способны на некое великое дело, которое нам не по силам.

— И я так сказал? Помилуй меня Бог. — Раскин указывает взмахом руки на заваленный бумагами стол и растягивает некрасивый рот в улыбке. — Если лицемерие — смертельный грех, то, боюсь, мои перспективы сомнительны.

— Это оказалось сильнее меня. Я нуждаюсь в вашей помощи.

Раскин смотрит на меня прямо.

— Тяжкое состояние для любого человека, — медленно произносит он. — И если дела обстоят именно так, я действительно вам сочувствую.

— Где же правда о нем?

— Ах, правда! — Он угрюмо качает головой. — И вы надеетесь узнать правду о человеке, который не желал изъясняться прямо и говорил загадками? В таком случае вам грозит сумасшествие.

— Кажется, я уже помешался.

Он пристально всматривается в мои глаза и кивает.

— Правда о Тернере, — произносит он, — неоднозначна. Она еле уловима. Конечно, намеки на правду содержатся в картинах, но едва ли можно составить по ним исчерпывающее представление. Правду о Тернере нельзя разложить на простейшие элементы и простейшие утверждения. Она пребудет недосягаемой, неподвластной нашим попыткам облечь ее в слова.

Я чувствую, что вот-вот потеряю сознание. И падаю на стул. Раскин, казалось, этого не замечает.

— Вероятно, то же самое можно сказать о любом из нас. Надеюсь, и обо мне. Однако любого из нас можно представить чем-то вроде гобелена, и нити, из которых этот гобелен соткан: честность, бесчестие, ум, тупость, — отчетливо видны. А в случае Тернера сама ткань смята, скручена, разодрана. Рассматривая одну нить, вы никогда не поймете, составляет она неотъемлемую часть целого либо появилась из-за случайной прихоти ткача. Или же такая нить — ложный намек, намеренно вплетенный в ткань, дабы озадачить вас и запутать.

Он замолкает. Рассматривает свои пальцы. Брезгливо стряхивает с них известковую пыль.

— Вам известны, конечно, заблуждения надежды?

Диковатое, но достаточно понятное выражение.

— Если я и не был знаком с ними раньше, то в последние месяцы вынужден был познакомиться.

Раскин не может удержаться от улыбки.

— Я не имел в виду ваш личный опыт, мистер Раскин, но magnum opus Тернера.

— «Заблуждения надежды»?

Он кивает.

— Вы не слышали об этом творении?