Игра с тенью
Шрифт:
— Вот вам и Тернер, — гордо объявил он. — Ему это местечко очень нравилось.
Здесь я увидел предметы из четырех разных по времени экспедиций: самые ранние помечены одна тысяча восемьсот одиннадцатым годом, а самые поздние — двадцать пятым. Но все они были из одного места, обозначенного большой табличкой на стене: «Стерди-Даун».
— Он этого не говорил, потому что вообще любил помалкивать о таких вещах, но мне кажется, ему тут нравились слои, — сказал Гаджен.
— Слои? — повторил я, не уверенный, правильно ли его расслышал.
Гаджен кивнул.
— Встаньте на вершине Стерди-Даун, и на две мили вокруг, если
— Но что тут интересовало Тернера? — спросил я, отчасти чтобы заставить его говорить помедленнее, а отчасти от искреннего удивления: на картинах в Мальборо-хаус был ясно виден интерес художника к мифологическим темам, еще больше — к явлениям природы, но ничего похожего на пристрастие к британской истории я не припоминал.
— Он был человеком из народа, — сказал Гаджен. — Из трудового народа. Я много раз видел, как он останавливался зарисовать рыбака или пастуха — не ради курьеза, не в качестве любопытной фигуры для классической сцены. Его симпатия была вызвана собственным опытом. И он хотел познакомить тех многочисленных британцев, которые никогда не ступят ногой в галерею и не наберут денег на картину, с видами их собственной страны.
— Но все же… — начал я.
— Потому что он тоже, — перебил меня Гаджен (но при этом он кивнул, давая понять, что услышал мое возражение и в свое время на него ответит), — знал, что значило жить в бедности, ходить в тесной обуви, быть продуваемым всеми ветрами, работать изо всех сил целый день и ложиться в постель голодным.
Он помедлил и продолжил уже спокойнее:
— Когда он стоял там, на вершине, в его глазах были слезы. Словно он видел, как они движутся через долины — поколения, которые жили, трудились и умерли здесь. — То ли от волнения, то ли от свежести голос Гаджена охрип, и ему пришлось откашляться, прежде чем продолжить. — Признаюсь, тогда я сам этого не понимал. Я был слишком молод. Теперь легче; чем старше я становлюсь, тем больше чувствую свою близость с теми, кто сделал эти вещи, — тут он оглянулся и кивнул, будто приветствуя группу старых друзей, — пользовался ими и в конце концов умер, а они остались, чтобы я мог их найти.
Он несколько секунд помолчал, а потом (возможно, чтобы взять себя в руки, потому что он чуть не плакал) резко отвернулся и схватил с полки следующую вещь:
— Вот это может вас заинтересовать, мистер Хартрайт.
Сначала я не мог понять, что это, но когда он поднес предмет к свету, я увидел, что это нижняя челюсть какого-то огромного животного, длинная и усеянная острыми зубами, как у крокодила. Она была огромная, и если тело ей соответствовало, то зверь должен был быть раз в пять или шесть больше самого большого крокодила в Зоологическом саду. Признаюсь, когда я взял ее в руки, то невольно ахнул.
— Останки вымершего дракона, — сказал Гаджен с привычным смешком человека, который много раз наблюдал такую реакцию. — Как я понимаю, теперь Оуэн называет это динозавром.
— Оуэн? — переспросил я.
— Уильям. Сэр Уильям, следует сказать. — Судя по интонации, сэр Уильям был последний человек, которому следовало давать рыцарское звание. — Главный хранитель Британского музея. А следовательно, авторитет, на который нужно ссылаться в любых вопросах классификации.
Он мрачно оглядел свою коллекцию, шевеля губами, будто рычащий вулкан, который вот-вот извергнется; я приготовился выслушать длинное перечисление его разногласий с сэром Уильямом. Но он, вспомнив, похоже, свое намерение не говорить ни о чем, кроме Тернера, кивнул на челюстную кость и сказал:
— Во всяком случае, мы с Тернером сами видели, как ее выкапывают из мелового слоя. Он стоял, словно зачарованный, лицо его сияло, как у школьника; а потом он начал быстро рисовать ее вот так, — он показал рукой бурные взмахи, — будто от этого зависела его жизнь. Потом, если я не ошибаюсь, он воплотил ее в одной из своих картин.
— Да, — сказал я. Пока он говорил, перед глазами у меня словно проползло чудовище с полотна «Богиня раздора в саду Гесперид», и я узнал в нем эту тварь так же уверенно, как узнаешь лицо, прежде виденное на фотографиях. — Я это знаю.
— А вот это, — продолжал Гаджен, смеясь, — кисть, оставленная на холме величайшим художником нашего времени.
Он протянул мне потертую деревянную ручку.
— Вы хотите сказать, это принадлежало Тернеру? — переспросил я. Когда он кивнул, я почувствовал, что по моей коже молнией пробежала дрожь. Если не считать автопортрета, принадлежавшего мистеру Раскину, я никогда еще не держал в руках вещей Тернера. На мгновение я вообразил, что этот тонкий деревянный стержень сохранил его силу, и она может перейти ко мне, чтобы я писал, как он. Потом я поднес кисть к свету фонаря и увидел, что там осталась только одна щетинка.
Гаджен, должно быть, заметил мое удивление, потому что снова рассмеялся и сказал:
— Он говорил мне, что ему прекрасно работалось с тремя волосками, да и с двумя тоже неплохо, но когда дело дошло до одного, даже ему пришлось сдаться.
— Но почему? — спросил я, со стыдом вспоминая, как отвергал кисти с малейшими недостатками. — Он ведь наверняка мог заменить ее раньше?
Гаджен кивнул:
— Да, он был уже богат в то время. Но он предпочитал жить просто.
— Но ведь при отсутствии необходимости, — сказал я, внезапно вспомнив кое-какие слухи, дошедшие до меня, — называть такое поведение «простой жизнью»…
— Да, — сказал Гаджен, — я знаю, что его считали скупым. Но это не то слово, которое ему подходило. Он был экономный, это верно. Осторожный. Он быстро гневался, если подозревал, что его обманывают или используют. Но я видел, как он дал пять шиллингов молодой вдове с плачущим младенцем, велел купить что-нибудь для ребенка и следить, чтобы он ходил в церковь и научился отличать добро от зла.
— Тогда это бравада? — спросил я, вспоминая, как Тернеру нравилось демонстрировать свой талант во время вернисажей.