Игра в сумерках. Путешествие в Полночь. Война на восходе
Шрифт:
Тем временем товары были распроданы, а новости обговорены.
– Что ж, добрый вечер, вечный народ! – кивнул Охотник, закинул сумку за седло и следом взлетел сам. Легко, как журавль в небо.
– Доброе утро и попутного ветра! – замахали руками нежители.
Охотник тронул поводья, но направился не в горы. Подъезжая к повороту на Китилу, он поглядел в сторону, как раз на Шнырялу. Едва собака заметила его взгляд, рванула с места и припустила так, словно ей спину прожгло огнем.
– Ах, влюбленные такие чудные! – вздохнула тетушка Фифика, прижимая
Теодор ни слова не понял из их разговора, кроме того, что Охотник – живяк, по мнению Шнырялы, хоть ей никто не верит. А еще то, что Шныряла чувствует к молодому пришельцу жгучую ненависть, но с таким диковинным видом ненависти он еще ни разу не сталкивался.
– А что это за нагорья? – спросил Теодор у тетушки Фифики, кивая на склон, откуда приехал Охотник.
Та ответила рассеянно:
– Ах, эти холмы… дакийские курганы. Они были здесь до нас.
Даки… Теодор вспомнил – дакийские курганы находились рядом с его домом. Древний народ, населявший некогда Румынию. Сейчас от них остались лишь могильники да воспоминания.
Едва он это подумал, с курганов донесся тоскливый вой. А может, ветер загудел в далекой скалистой штольне…
Шныряла услышала серебряный холодный смех. Точно льдинки посыпались, так смеялся кто-то невидимый. Девушка сразу смекнула, кто это, и насторожилась:
– Чего бы им веселиться?
Ей вспомнился недавний случай с чабаном. Она не очень-то жаловала горожан, но то, что обитало вблизи Окаянного омута… О, этих она не любила больше. Тот чабан даже выжил, хоть и подумал, что его спасла обычная дворняга. Не то чтобы Шныряла хотела кого-то спасать, но лишний раз насолить этим тварям и отнять у них добычу доставляло ей удовольствие. И вот – снова их смех.
Мгновенье девушка колебалась. А затем нагнулась к сапогу, из-за голенища которого выглядывала рукоять ножа.
…Несколькими часами ранее тут проходил усталый Охотник, ведя коня в поводу. Не по-весеннему гревшее спину солнце порядком разморило и утомило.
– Вот и тепло, да я ему не рад. Что бы за погода ни была, человек непременно пожалуется. То ли дело ты, а?
Конь согласно фыркнул и прянул ушами. Солнце явно было ему по нраву, и он радостно подставлял под него круп.
– Ты как хочешь, друг, а я в тень.
Конь остался на холме, нежно касаясь молодой травы губами, а Охотник спустился к воде в тень Ольшаника. Точно для него подготовленное, возле самого берега лежало толстое бревно. На нем играла ажурная тень от ветви, как от балдахина. Место манило прилечь, что Охотник и сделал.
Правда, он, как человек опытный, вытащил из-за пазухи нож, сжал его и не отпустил, даже когда погрузился в крепкий сон, которым может спать лишь молодой человек в расцвете сил да с чистой совестью.
Ольшаник тем временем низко склонил над ним ветви, от соседних коряг протянулись легкие тени, а из ветвей блеснули глаза.
Даже тихий, словно из толщи воды звучащий серебряный смех не нарушил оков крепкого сна.
Смех тот принадлежал, конечно, иеле. Они не замедлили явиться. Ловкие руки опутали путника ивовыми побегами, скрепили их водорослями с речного дна. Ольшаник склонил ветвь к горлу путника и обнял шею точно удавкой. Вскоре Охотник был обездвижен. Иеле расселись кругом, покачиваясь на ветвях и тихонько посмеиваясь.
Волны, лизавшие подошвы сапог Охотника, словно эхо повторяли звон девичьих голосов.
– Чавк, – жадно пробовала река ноги уснувшего, – чавк, чавк.
– Хрр, – хрипло скрипел Ольшаник, сжимая ветвь, – хрр, хрр.
– Тише, Ольшаник, тише, – иеле коснулись дряхлого ствола, – мы хотим лишь повеселиться.
Девы распустили локоны, протянули к пленнику руки – тонкие, с острыми когтями, – и стали заплетать ему волосы. Кто-то изучал сеть тонких шрамиков на руках Охотника, кто-то интересовался оружием с такой же сетью черточек на рукоятях.
Так сидели они в закатных лучах, посмеиваясь холодным смехом, да опутывали Охотника. Конь заждался и жалобно заржал. Ему отвечал лишь Ольшаник низким скрипом, в котором слышалось злобное торжество.
И тут – всплеск волны, яростный скрип ветвей, вскрик.
Дворняга бросилась на иеле с ощеренной пастью, клацая острыми клыками, и девицы с визгом кинулись врассыпную.
Охотник мигом распахнул глаза и хотел вскочить, но гибкая ветвь так сдавила ему шею, что он закашлялся. Совсем рядом он увидел двух испуганных иеле, а вокруг носилась какая-то дикого вида девушка и яростно хлестала ивовой веткой визжащих дев. В другой руке она держала нож, но в ход не пускала.
Охотник сразу смекнул, в чем дело, и полоснул лезвием по удавке на горле.
Девушка рванулась к нему, хлеща иеле веткой.
– А ну кыш! Пошли прочь! Прочь! Убирайтесь отсюда. Вам одного раза мало, злодейки? Я добавлю!
Опомнившиеся иеле яростно сопротивлялись. Они кидались на девушку, целясь когтями ей в глаза, и одна зацепила платок, которым были обвязаны волосы дикарки. Ткань треснула и свалилась, и по плечам девушки рассыпались снопом золотого ячменя волосы.
Шныряла, увидев, что наделали иеле, завопила что есть силы. Иеле было вновь пошли в наступление, но увидели, что Охотник освободился и стоит с ножом в руке, и замерли. Злобно ворча, девы попятились и со стенаниями растаяли меж ветвей, где им и было место.
Охотник выдохнул и сел на корягу. На его шее краснела полоса, а на руках девушки – порезы и царапины.
– Острые когти у этих тварей, – заметила она, нарушив неловкую тишину. – Чтоб им пусто было, безголовым распутницам!
Охотник кивнул:
– Я не заметил, как заснул.
Он повернул голову к лугу – конь, нетерпеливо помахивая хвостом, призывно ржал.
– Бедолага, – заметила девушка.
Охотник поднял бровь.
– Я про коня.
Девушка ехидно ухмыльнулась. Она попыталась собрать длинные золотые волосы и увязать обратно в платок, хотя тот был практически безнадежно изодран. Как и ее руки и лицо.