Игры с хищником
Шрифт:
Она не испугалась, не издала ни звука, словно ждала этого мгновения, и лишь загремело и покатилось выпавшее жестяное ведро...
Утром, уже при свете солнца, он долго рассматривал ее спящую и не находил никакого сходства с Ритой Жулиной. Но когда Вера открыла глаза, он внутренне встрепенулся и почувствовал то влекущее притяжение, что было только в юности.
И оно, это притяжение, словно уравняло их в возрасте: впервые в жизни он на какое-то время забыл все, что с ним произошло, и не хотелось думать о том, что еще произойдет. Тем же утром он рассказал Вере, что в юности его звали дедовым прозвищем Сыч и что она, едва увидев, узнала его, а значит – это судьба.
Ей тоже хотелось
Опала превращалась в безмятежную, вольную жизнь, которой прежде не было даже в молодости, с Ольгой, поскольку тогда не хватало уверенности в себе и еще существовала потребность подняться, окончить Совпартшколу, достичь некого положения, совершить то, на что он был способен.
Сейчас все казалось позади, все пройдено, испытано, неинтересно, и стремиться можно лишь к собственному ощущению счастья. Надо было пройти через все это, чтобы находить радость и удовольствие в том, что прежде не замечалось и пролетало мимо: утром он вставал раньше, чтобы приготовить завтрак, после чего провожал Веру в институт, а потом ждал, хлопотал на кухне, изобретал каждый раз новое блюдо, причем готовил в больших количествах, поскольку она приводила с собой ораву голодных студенток. А еще нравилось играть в игру человека с таинственной судьбой – скорее, из-за опасности, что если Вера узнает, кем он был, что-нибудь может измениться в их отношениях.
Пожалуй, недели две ему удавалось скрывать прошлое – по крайней мере он так считал, пока не выяснилось, что Веру это не особенно-то и интересует. Она воспринимала мир таким, каков он есть, жила настоящим, и ее подруги, называвшие его «дяденькой», откровенно ей завидовали, мол, как тебе повезло, теперь не нужно по ночам натягивать палатку на стадионе и палить из рисовой пушки...
Оказывается, нравы в обыкновенной жизни давно изменились.
В то время он еще не знал, что должен играть, изображая страдальца, мученика, и появлялся перед телекамерами с непроизвольной радостной улыбкой, спрятанной в бороде, за что одни считали его мудрецом, другие хитрецом. Он стремился тогда избегать журналистов, но они уже изучили образ жизни опального члена Политбюро и кумира вольной, митингующей улицы, ловили его возле дома или на вечерних прогулках, часто задавали один и тот же вопрос – как он видит свою дальнейшую судьбу? Останется с клеймом «бывшего» и не вернется во власть или все-таки сделает выбор и вольется в политическую жизнь страны? Спрашивали с намеками, с ухмылками, а то и вовсе с нескрываемой неприязнью, и Сергей Борисович отлично понимал, что его таким образом испытывают, стараются выведать, к какой стороне он примкнет, и отбояривался соответствующей славе фразой:
– Последний да будет первым.
И счастливо улыбался, вводя в заблуждение даже самых назойливых и бескомпромиссных.
Видимо, это расценивалось Балановым как выдержка и стоическое самообладание, поскольку жрецы и хищники, каждый сам по себе пытаясь утопить Сергея Борисовича, выковыривали из его биографии все тайное, греховное и выдавали в прессу – там, за порогом квартиры, кипела бурная жизнь и продолжалась незримая яростная борьба. Недруги отыскали в Ельне Антонину, дабы уличить его в разврате, и когда она не поддалась на провокации, отпустили из тюрьмы тезку-надзирателя, который теперь публично доказывал, будто угодил за решетку невинным только из-за навета и личной неприязни первого секретаря обкома. Вера
Через четыре месяца безмятежного счастья и полной свободы неожиданно пришел Горчаков и предупредил, что Баланов срочно выехал в командировку по странам рассыпающегося Варшавского Договора, прикрыть некому и в ближайшие дни готовится арест. Сергей Борисович не поверил ему и, по сути, прогнал, поскольку не чувствовал ни угрозы, ни тем паче чьего-то прикрытия: казалось, жизнь опрокинулась в неуправляемую и приятную стихию.
Однако в ту же ночь, уже под утро, нагрянул обыск, причем унизительный – простукали стены, взломали паркет и даже вспороли их с Верой брачное ложе, после чего забрали все письма, бумаги и уехали. Что искали, так и осталось непонятным, но Горчаков явился во второй раз и посоветовал на время уехать из Москвы, дескать, теперь уж точно арест неминуем, а во внутренних камерах КГБ могут сделать все, что угодно, например напичкать спецсредствами и превратить в растение.
И даже тогда Сергей Борисович не ощутил опасности, однако Вера встревожилась и настояла, чтобы он до возвращения Баланова уехал хотя бы в Ельню, к матери, сама же вызвалась исполнять обязанности связного между ним и Горчаковым.
По ее же совету он отправился на поезде, в плацкартном вагоне – благо, что с бородой не узнавали, и позже выяснилось, что арестовывать его пришли буквально через час, как только он покинул квартиру, а в аэропорты разослали ориентировки. Горчаков подготовил несколько конспиративных квартир в разных городах, но и они бы не спасли, если б кому-то сильно захотелось упрятать его за решетку; судя по сообщениям в прессе, Сергея Борисовича вместе с другими такими же опальными политиками попросту выдавили из столицы и, пока в стране нет Баланова, попытались переломить ситуацию. Целую неделю Москву захлестывали хорошо организованные митинги в поддержку курса Политбюро ЦК, но когда непотопляемый авианосец вернулся в порт приписки, улицы и площади опустели как по команде.
Все это время Сергей Борисович жил у матери, особенно-то не прятался и выходил на прогулки поздним вечером не потому, что боялся преследования: старался избегнуть вопросов земляков, которых интересовало не только то, почему он отпустил бороду, а что будет со страной.
В то время он еще сам не знал ответа.
Из Ельни он вернулся с сыном Федором и, когда узнал о беременности Веры, впервые испытал то, что тлело в нем давно и смутно, никогда не вырываясь наружу, – отцовские чувства...
Он так и не уснул до утра, и дорога, на минуту пригрезившись наяву, утонула в прошлом, которое теперь, за давностью лет, тоже казалось сном.
Вера будто явилась из воспоминаний – прилетела первым рейсом из Мадрида, приехала на такси из аэропорта и, как обычно, без звонка. Не снимая плаща, она вбежала в спальню и, увидев мужа, перевела дух.
– Мне почудилось... С тобой что-то случилось! – Она склонилась и чмокнула в губы, опахнув запахом морской соли. – Когда ты бросил трубку... Меня будто током пробило!
– Я думал о тебе, – примирительно сказал Сергей Борисович. – Вот сейчас лежал и думал...
– Ты не заболел? – Она пощупала лоб. – Это что? Опять бороду отпускаешь?
– Сычу полагается. А где Марина?
Жена наконец-то сняла плащ и сапоги, присела на кровать и обреченно бросила руки.
– Осталась на яхте... А я схватилась и полетела! Как на пожар... Вдруг показалось, тебе так плохо!..
– Значит, помолвка не состоялась?
– Почему? Они обменялись кольцами...
– А что же ты не радуешься? Будешь тещей принцу и сватьей королю.