Игры с хищником
Шрифт:
В связи с перестройкой даже у докторов менялось мировоззрение...
Сергей Борисович был далек от церкви, чтобы верить в чудотворность, и согласился лишь потому, что не знал, кто еще способен помочь сыну. Дабы избежать лишних разговоров, он сам, втайне от всех, отвез Федора и передал в руки старцам. И в первый же раз, приехав навестить его, увидел незнакомый, радостный блеск в глазах сына и услышал наконец-то, как он смеется. Всегда серьезный, из-за болезни не видевший детства, рано повзрослевший, он сейчас, как ребенок, пускал кораблики в весеннем ручье.
– Папа, я останусь здесь жить, – заявил Федор. –
Тогда он посчитал это за фантазии, возникшие оттого, что сыну стало лучше. Но когда приехал забирать его, Федор наотрез отказался возвращаться домой, а старец, под чьей опекой тот находился, неожиданно взволнованно и даже как-то путано принялся объяснять, почему юношу следует оставить при монастыре, мол, у него за три месяца не было ни одного припадка, и если не будет их в течение года, то свершится чудо: Богородица возьмет его под свой покров.
И не очень-то убедил даже после того, как произнес малопонятную фразу – может, оттого, что старцу самому еще не было и пятидесяти лет:
– Падучая грехом приносится, а уходит по обету.
Миновал год, приступов больше не повторялось, и теперь можно было думать о дальнейшей учебе в институте, но едва Сергей Борисович заикнулся об этом, как Федор заявил уже без всяких детских фантазий:
– Останусь здесь и буду молиться за вас. А даст Бог, приму постриг.
Он стал отговаривать, но сын ответил ему уже как монах:
– От греха явился на свет, не будет мне радости в миру.
Возразить было нечем.
Сергей Борисович вернулся домой мрачным, все раздражало, особенно стремление жены как-то развлечь его, и на другой день он не выдержал и признался, что теряет сына, на которого возлагал надежды.
– Федор не твой сын, – вдруг заявила Вера.
И призналась, что втайне от него договорилась в клинике, где лежал Федор, провести генетическую экспертизу – сделала это исключительно для собственного успокоения, мол, хотела узнать, что ждет в будущем их дочь Марину. Для пущей убедительности показала заключение, где значилось всего лишь два процента вероятности и девяносто восемь – против. Однако это еще больше распалило чувство близкой утраты, и Сергей Борисович, прихватив с собой бумаги, помчался назад, в Оптину Пустынь.
– Вот смотри! – Он совал Федору документы. – Ты не мой сын по крови! На тебе нет моего греха, нечего тебе замаливать, понимаешь? А значит, найдешь радость в миру!
– Давай попрощаемся с тобой, отец, – вместо ответа сказал он. – Меня уже одели.
– Что значит одели?
– Это первый шаг к иночеству. Обряд такой. А в Страстную неделю постригут, и будет мне другое имя.
Он впервые не удержался, схватил его уже недетские руки и стал целовать. И ощутил исходящий от них знакомый запах лиственничной смолы, вкус которой потом остался на губах, словно после дедовых гостинцев...
Еще долго Сергей Борисович не мог смириться с мыслью, что вот так неожиданно и как-то нелепо потерял сына. Он оставался живым, здоровым и где-то существовал, но будто уже в параллельном мире. Несколько раз, в пору сильных страстей и переживаний, он наведывался в Оптину Пустынь, но не встречался с Федором, а дождавшись его где-нибудь в потаенном месте, наблюдал издалека. И отмечал, что он заметно подрос, раздался в плечах, отпустил длинные волосы
Это обстоятельство и сдерживало Сергея Борисовича: он каждый раз испытывал желание прорваться в его иной мир и если не поговорить, то хотя бы прикоснуться к руке – казалось, это может стать утешением, укреплением духа...
Через десять лет, перед выборами на первый срок президентства, он вот так же приехал в монастырь и узнал от старцев, что Феофан удалился в лес, построил там келью и теперь лечит людей от всяческих болезней, в том числе и от падучей. Сергею Борисовичу показали тропу к его скиту, извилистую и уже хорошо набитую, – сказали: здесь всего километра три. Он оставил Горчакова возле ее начала, а сам пошел, и чем глубже уходил, тем более истончалась тропа, словно люди, несущие свои болезни к схимомонаху, передумывали и возвращались назад.
А дело было к вечеру, в густом сосновом бору становилось совсем темно, и в какой-то момент он не уследил и сбился. У него не было большого опыта хождения по лесам, да и если бы был, то все равно голова оказалась забитой сразу многими, не совсем простыми мыслями, а внимание рассредоточенным, поэтому он поздновато понял, что заблудился и не знает, в какую сторону идти. Несколько раз казалось, что он подсек нахоженную дорогу, по крайней мере в темноте отчетливо виделась пробитая до светлого песка тропа, однако он не имел представления, в какую сторону идти по ней. И шел сначала в одну и оказывался на опушке леса, перед травянистым полем, затем в другую и выходил к какой-то темной, без огней, деревне.
Пока не разглядел, что это коровьи тропы.
Уже за полночь Сергей Борисович уловил близкий аромат лиственничной смолы и пошел на него, выставив вперед руки, опасаясь выколоть глаза о мелкие сухие сучья, торчащие повсюду. Ладони уже горели от царапин и ссадин, когда он ощутил, что запах совсем рядом, и, как слепой, стал щупать пространство.
И нащупал толстый корявый ствол лиственницы...
Он долго стоял, обняв ее, затем наугад отковырял с коры загустевшие потеки свежей смолы, запихал в рот, разжевал, почувствовал вкус детства и успокоился.
Сергей Борисович приехал в Ельню вечером, когда город сиял от фонарей. Несмотря на поздний час, на улицах сновали машины, и можно было взять такси, однако от вокзала он пошел пешком, едва угадывая направление: деревянный городок был почти снесен, и на месте частных домов поднимались пятиэтажки. Посаженный сюда когда-то кабельный завод стал градообразующим предприятием, заменив наконец-то суконную фабрику.
И здесь, как в Москве, моросил дождь, редкие прохожие укрывались зонтиками, меланхолично шествовали мимо. По улицам текли ручьи, под ногами хлюпало, но уже похрустывал ледок. Ближе к окраине и вовсе стало пусто, лишь где-то орали вороны, светились яркие, слепящие фонари, и было желание достать пистолет и опробовать на них патроны. Он прошел мимо суконно-валяльной фабрики, откуда все еще наносило кислым запахом мокрой шерсти, повернул за общежитие и оказался на окраине – в том месте, откуда начиналась дорога в Образцово.