Игуана
Шрифт:
Это случилось пять дней спустя, во время обеда, когда Оберлус, как уже повелось, погрузился в чтение: он читал по складам вслух о приключениях хитроумного кастильского идальго и, увлекшись его похождениями, на мгновение оставил без внимания Жоржа, повара. А тот улучил момент и, подавая огромное блюдо с черепашьими яйцами, попытался заколоть Оберлуса кинжалом, яростно нацелившись прямо тому в сердце.
Вероятно, при приближении повара Оберлус краем глаза заметил дрожание руки, в которой тот держал блюдо, потому что инстинктивно, по-кошачьи, отскочил назад, благодаря
Шатаясь, он попятился, наткнулся спиной на скалу, упал навзничь и взвыл от боли, однако когда повар бросился на него сверху, собираясь прикончить, то неожиданно натолкнулся переносицей на дуло массивного пистолета со взведенным курком.
— Еще движение — и я разнесу тебе голову! — яростно прорычал Оберлус.
Француз замер и, охваченный ужасом, выронил оружие, признав тем самым свое поражение.
По звону колокола явились его товарищи по плену, они не задавали вопросов: чтобы понять, что случилось, им достаточно было взглянуть на Оберлуса и Жоржа.
Игуана все еще истекал кровью, не делая ни малейшей попытки ее остановить, а отчаянный вид повара говорил сам за себя, позволяя угадать последовательность событий.
Приговор был вынесен практически сразу же. Оберлус обнажил длинный острый тесак, который всегда носил на поясе, и протянул его Доминику Ласса.
— Отрежь ему голову! — приказал он.
— Ты что, сумасшедший? — возмутился тот и убрал руки за спину, отказываясь брать оружие. — Это же мой друг.
— Перестань называть меня сумасшедшим, если не хочешь, чтобы я заодно прикончил и тебя, — угрожающе произнес Оберлус. — Именно потому, что ты его друг, я хочу, чтобы ты привел приговор в исполнение. Я же велел тебе предупредить его об опасности, которой он подвергнется, если попытается меня убить.
— Я не стану этого делать, — твердо сказал Ласса — Это преступление.
— Таков закон — мой закон, и первый раз я не собираюсь проявлять излишнюю жестокость и требовать влить повару в глотку расплавленный свинец или разорвать его на три части… — Оберлус обвел всех грозным взглядом. — В следующий раз поступлю, как подобает королю, — буду пытать виновного до тех пор, пока он не начнет умолять, чтобы ему позволили умереть. — Он вновь протянул тесак французу. — Делай, что я тебе приказываю!
— Нет.
Оберлус пристально на него посмотрел. Без гнева, без злобы, почти насмешливо. Затем обернулся к норвежцу и метису, которые безмолвно наблюдали за происходящим, стараясь держаться тише воды ниже травы, и наконец повернулся к обвиняемому, который сидел на камне, уперев локти в колени и закрыв ладонями лицо, и всхлипывал.
— Хорошо, — сказал он спокойно. — Это твой друг, он много лет проходил по морям вместе с тобой, к тому же он единственный, кроме тебя, кто еще остался в живых с вашего корабля. Вы очень дружны, не правда ли?
Ласса молча кивнул, а Жорж приподнял голову, словно прислушиваясь, и одновременно судорожно сглотнул. В самой глубине его сердца зародилась слабая надежда
— Дружба — это замечательно, — продолжал Оберлус все тем же тоном — спокойным, почти приветливым, без признаков гнева. — Ладно! Даю тебе пять минут на то, чтобы ты перерезал ему горло. Если не сделаешь этого, уже у него будет пять минут, чтобы перерезать горло тебе. Если он сделает это, я буду считать себя удовлетворенным, а приговор — приведенным в исполнение. — Он злобно ухмыльнулся. — Но надеюсь, что он испытывает по отношению к тебе не менее сильные дружеские чувства, так что в твоем распоряжении снова появятся пять минут, и так будет продолжаться до тех пор, пока кто-то из вас двоих не решится перерезать другому горло. Потому что я решил: до того как стемнеет, один из вас двоих — неважно кто — должен умереть.
— Это подло! — протестующе произнес Ласса. — Самая отвратительная подлость, о какой когда-либо мне доводилось слышать! Таково твое чувство справедливости? Столкнуть лбами двух товарищей, переживших вместе столько несчастий? Убей его сам! Я знаю, что тебе нравится убивать. Знаю, что ты ненавидишь все человечество за то, оно не такое уродливое, как ты. Как раз сейчас тебе представился удобный случай, чтобы отомстить. Убей его и оставь меня в покое!
— Король никогда не убивает лично, — сказал Оберлус невозмутимым тоном, слегка улыбаясь. — А мне уже пора начинать вести себя так, как подобает королю.
— Ты — король? — изумился француз. — Король игуан — вот кто ты такой. Король тюленей, альбатросов и черепах. Может быть, король всех чертей в Аду, всех недоносков, которые когда-либо появлялись на свет, жаб, червяков и слизней. Король тех…
— Твои пять минут истекают, — прервав его, напомнил Оберлус. — И если ты не собираешься их использовать, сядь на камень и позволь твоему другу взять тесак в руки, — насмешливо добавил он. — Если он не отрежет тебе голову, то хоть по крайней мере заткнет тебе глотку.
Доминик воззрился на него в замешательстве. Затем перевел взгляд на обоих немых свидетелей этой сцены, словно ища у них поддержки, хотя и знал наперед, что ему ее не найти, и наконец посмотрел на Жоржа, который перестал всхлипывать и, казалось, напряженно ждал, чтобы время истекло как можно быстрее и настал его черед воспользоваться случаем.
Наверно, Ласса в мыслях воспроизводил события прошлого, всячески пытаясь убедить себя в том, что Жорж, который был ему другом и товарищем на протяжении многих лет плаваний, ни при каких обстоятельствах не способен отрезать ему голову, даже под угрозой лишиться собственной головы.
Оберлус медленно поднял руку и на секунду задержал ее в таком положении, давая понять без лишних слов, что вот-вот ее опустит, и это будет означать окончание первого пятиминутного отрезка.
Тело приговоренного напряглось еще больше, если такое было возможно, и вдруг, словно поддавшись безудержной панике, Доминик Ласса кинулся к тесаку, схватил его обеими руками, сделал решительный шаг вперед и одним ударом, жестоким и диким, перерубил шею несчастному, так что тот даже охнуть не успел.