Ихтис

Ершова Елена

– Я нечаянно! – и оглянулся на Павла, словно ища у того поддержки.

Павел вдохнул и сказал как можно спокойнее и мягче:

– Мы и вправду не видели девочку. Может, она у забора играла? Вот тут, в смородине. Надо бы кусты подрезать.

– Ой, не говори, мил человек! – подхватила бабка. – Я бы с радостью, да силы уже не те! Мне бы помощника.

– Помогу, если нужно, – пообещал Павел. – А девочку надо в больницу. Вдруг у нее перелом? Или сотрясение?

– Не надо… никуда, – мужик прижал девчонку к груди, погладил по спутанным

волосам, и та уткнулась ему в плечо, прохныкала:

– Б-больно…

– Идем домой, птенчик.

Мужик поцеловал дочь в макушку, и шагнул было на дорогу, но на полпути остановился, оглянулся, и Павел поежился – настолько неприятно и зло сверкнули черные глаза.

– А ты, Кирилл Рудаков, запомни! – прокатился тяжелый бас. – Будешь по-прежнему скакать да под ногами путаться, не ровен час, споткнешься. Вот тогда каждой своей косточкой за мою Акулину поплатишься.

Развернулся окончательно и пошагал прочь. И только когда в тумане растаяла долговязая фигура, Кирюха прижался спиной к забору и разрыдался.

7. Погостово

– Он меня проклял, проклял!

Бабка обняла мальчишку за плечи.

– Ну будет тебе, сыночек! Мало ли, что в сердцах сказано!

Кирюха оттолкнул ее руки, упрямо вздернул подбородок:

– А то я не знаю, что у Степки глаз черный! Слыхала, что Акулька накаркала?

– А ты Акулину не слушай, – бабка погладила парнишку по плечу. – Соврет – недорого возьмет.

– Как же! – шмыгнул носом Кирюха и утерся рукавом. – Она и про тебя сказала, и вот про дяденьку…

Мотнул головой в сторону Павла, и тот натянуто улыбнулся.

– Если бы я гнил, разве стоял бы тут? – Павел постарался говорить как можно спокойнее, но память подсунула картинку: обугленное лицо брата, рисунок рыбы на стене… Павел привычно поправил за ухом Пулю, стряхивая оцепенение.

– Ты бы и не стоял, если б помощь Захара не требовалась, – проворчал Кирюха, и, проглотив последние слезы, успокоился окончательно. – Поеду я, баб Матрен. Мне еще машину Михасю возвращать.

Он взлохматил чуб, ссутулился и побрел к «Уазику». Бабка Матрена дождалась, пока мальчик запрыгнет в кабину, прижала к груди кулак и вздохнула:

– Ох, лишенько… Как бы и правда чего не вышло.

Павел скептически поднял бровь, бабка пожевала губами и спросила:

– Ну а ты, милок, чьих будешь? Никак, на постой ко мне?

– Да, мне вас рекомендовали, – Павел заметил, как из кабины Кирюха махнул ему рукой, улыбнулся и помахал в ответ – в запыленном стекле лицо мальчика казалось пепельно-серым.

– Так идем, – бабка отворила калитку. Пес во дворе завертелся юлой, замахал хвостом, приветствуя хозяйку. Павел подождал, пока «Уазик» медленно протарахтит мимо, поднял с земли сумку и последовал за бабкой.

В сенях оказалось прохладно, пахло ношеной обувью – у входа стояла пара галош. На лавке валялся старый тулуп, с потолка свисали связки чеснока.

– Надеюсь, с девочкой все в порядке, – произнес Павел, чтобы

сказать хоть что-то.

Хозяйка открыла вторую дверь, пропуская постояльца.

– Акулина-то? Что ей будет! К Захарию понесли, не куда-нибудь.

– Неужели старец на самом деле чудотворец? – поинтересовался Павел и шагнул в дом. Здесь было гораздо теплее, из кухни доносились приятные запахи хлеба, настоянного на травах чая.

Бабка загремела засовами, откликнулась:

– А ты, милок, верь! Чем вера крепче, тем хвори слабее! Только верь с умом, а то некоторые ум-то теряют.

– Вот и мне показалось, что девчонка немного, – Павел покрутил пальцами у виска, – не в себе. Почему ее старец не вылечит?

– Тело исцелить просто, душу сложнее, – бабка вздохнула, скинула платок – волосы у нее оказались на удивление темные, едва тронутые сединой. – Одно дело, когда кость сломана или глаза не видящие. Совсем другое – когда душа гниет.

Тут она покосилась на Павла, перекрестилась и продолжила торопливо:

– Ты на Акулину зла не держи. Бесноватая она. Кликуша, – и, поманив Павла, Матрена пошла вглубь дома. – Ты проходи, милок! Вот тут твоя комната, коли по нраву.

– Говорят, кликуши будущее видят, – заметил Павел, повесил куртку на рожки вешалки и, переложив блокнот из кармана куртки в задний карман брюк, прошел в комнату.

Спальня – небольшая и чистая. Кровать, видимо, перестилалась недавно, хозяйка убрала ее накрахмаленными наволочками и подзорами. На столике – подсиненная скатерть, обвязанная по краям цветочным узором. Покосившийся шкафчик и стул – вот и вся мебель.

– Очень уютно, – сказал Павел и только теперь понял, насколько устал. Ночь, проведенная в поезде, прошла почти без сна, и аккуратная пирамидка подушек – мал мала меньше – влекла свежестью и покоем. Хотелось уткнуться в прохладную наволочку и спать, спать…

– Вот и отдыхай, – бабка Матрена будто прочла его мысли. – А я обед сготовлю и баню истоплю. Умыться можно из рукомойника. Водопровода у нас нет, воду из колодца носим. За баньку, правда, доплатить надобно.

Павел покорно отдал задаток и, оставшись один, сделал пару кадров. После чего, скинув одежду, нырнул под одеяло и заснул почти сразу. Сны ему не снились, но незадолго до пробуждения почудилось, будто кто-то тронул за плечо мягкой лапкой, ткнулся влажными губами в щеку.

– А-ню-та, – сонно выдохнул Павел и повернулся на другой бок, но его руки встретили только пустоту. Павел зевнул и приоткрыл глаза: мимо прошмыгнуло что-то маленькое, темное. Колыхнулась занавеска, и худая черная кошка на миг замерла на подоконнике, уставив на человека внимательные зеленые глаза. Кошка была точной копией той, что мурчала на лавке у знахарки Ефимии. Или той, которая спала на старой инвалидной коляске Леши Краюхина. Впрочем, мало ли на свете худых черных кошек? У этой к тому же оказалось белое пятнышко на лапе, и Павел попытался вспомнить, были ли белые пятна у тех, оставшихся в Тарусе?