Иисус Христос – величайшее чудо истории. Опровержение ложных теорий о личности Иисуса Христа и собрание свидетельств о высоком достоинстве характера, жизни и дел его со стороны неверующих
Шрифт:
Доктор В.Е. Ханнинг, даровитейший защитник новейшего унитарианизма, предпочитает за лучшее обойти трудности, которых он не в состоянии разрешить. В своем известном трактате «О характере Христа», оправдывая и защищая Христа как дивного, самого чистого в необычайного человека, он рассуждает почти так же хорошо, как какой-нибудь православный богослов; но останавливается на половине дороги и умалчивает обо всех тех необыкновенных изречениях Иисуса, которые по чисто гуманистскому и социнианскому принципам необъяснимы. Он достигает иногда даже порога истинной веры, как это можно видеть из следующего достопримечательного места, которое мы считаем себя вправе процитировать, против его собственной системы: «Я признаюсь, – говорит Ханнинг, – что если бы был в состояния освободиться от мертвящей силы привычки и допустил бы подействовать на себя полному значению следующих, например, мест: придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я дам вам покой; Я пришел взыскать и спасти погибшее; всякого, кто исповедает Меня пред людьми, исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным; а кто отречется от Меня пред людьми, отречется от того и Сын человеческий, когда придет в славе Отца Своего, и святые Ангелы с Ним… В доме Моего Отца много обителей; Я иду туда, чтобы приготовить вам место, – я говорю, если мне удастся живо представить перед своей душой могущественное содержание этих мест, то я чувствую, что прислушиваюсь к такому существу, которого никогда, ни прежде, ни после, не было, и которое никогда на человеческом языке так не говорило… Священный трепет обнимает меня при чувстве величия, какое выражается в этих простых словах, и когда это величие я привожу в связь с доказательствами чудес Христовых, как я сделал в прежде появившемся своем трактате, тогда я вынужден воскликнуть вместе с сотником: «воистинну этот был Сын Божий» 71).
Но это еще не все. Мы видели, что Христос идет гораздо далее, чем сказано в цитированных местах, а именно: что Он Своим именем прощает грехи, что Он утверждает Свое существование прежде Авраама и прежде начала мира (не в просто идеальном смысле, в духе Бога, потому что это не отличило бы Его от Авраама или какой-нибудь другой твари, но в реальном смысле самосознающего личного бытия), что Он ясно выражает право на божеские свойства и честь и получает их, и Самого Себя делает равным с великим Иеговой. Как может существо, столь чистое и святое, столь совершенное и кроткое, вполне свободное от всякого следа фанатизма и мечтаний, как такое существо, как Христос, может выражать в чем-нибудь притязание на то, чем оно не было действительно, что доктор Ханнинг сам открыто и с большой торжественностью признает? Отчего же дальше не последовать воззванию языческого сотника, не соединиться с исповеданием Петра и поклонением скептика Фомы и не сказать: «Господь мой и Бог мой»? 72)
Унитарианизм слишком много придает своим окончательным выводам и вынужден прийти к логической дилемме: или впасть в неверующую христологию, или сблизиться с правоверующими. Это хорошо, сознательно чувствовал Паркер и пошел по первой дороге. Но такой человек как Ханнинг, который, по всей вероятности, находился под влиянием святого образа Христова, не колебался в своем выборе, как мы можем заключить из всего духа его сочинений и из последней его краткой речи, которую он произнес перед своей смертью в Леноксе, в Массачусетсе, в 1842 г., где он сказал: «учение о воплощенном Слове показывает нам Бога, как Он искренно соединился с нашей природой и явился в человеческом образе, и нас делает участниками Своего собственного совершенства».
Ханнинг склонялся к известному крайнему арианизму и готов был допустить в Иисусе род полубожества и отвергнуть Его предвечное существование до начала мира. Но в этом заключается нелепое предположение существования твари прежде творения, временного существа прежде времени, которое сотворено было не до начала мира, но явилось вместе с миром как форма его бытия.
Неверие врагов христианства, которое отрицает все сверхъестественное и чудесное, конечно, логичнее, чем полуневерие, но совершенно неосновательно в своих предположениях. Оно ищет себе опоры или в обмане, или в фанатизме, или в поэтической фикции. Для неверия это единственно возможные гипотезы, и после их опровержения для него не остается ничего другого, кроме абсолютного скептицизма, который отказывается от решения проблемы и оканчивается нигилизмом и отчаянием, или же возвращается к древней достославной вере христианской Церкви всех времен.
Реймарусово предположение обмана возмущает всякое нравственное чувство и всякий здравый смысл до такой степени, что одного упоминания о нем достаточно уже для его осуждения. Гипотеза обмана никогда серьезно не была проведена, и ни один из ученых, сохраняя чувство приличия, достоинства и самоуважения, доныне не рискнул открыто ее признать 73). Каким образом обманщик, т. е. коварный, своекорыстный, развращенный человек; каким образом, спрашиваем мы от имени всего, что называется логикой, здравым человеческим смыслом и опытом, мог приобрести благороднейший характер, какой только известен в истории, и от начала до конца выдержать его, сохраняя совершеннейший свет истины и действительности? Как мог он, вопреки сильнейшим предрассудкам своего народа и своего времени, создать и выполнить план, который по своей всеобъемлющей пользе и благодетельной удобоприменимости, по своему нравственному величию и превосходству не имеет ничего себе подобного, – как, опять спрашиваем мы, он мог создать и выполнить такой план и, мало того, пожертвовать даже за него своей жизнью?
Трудность предположения обмана нисколько не уменьшится и тогда, когда упрек в обмане будет снят со Христа и перенесен на апостолов и евангелистов, потому что эти люди были всем, но только никак не были пронырливыми льстецами и обманщиками; произведения их оставляют в душе каждого беспристрастного читателя такое неизгладимое, непреодолимое впечатление по своей неизысканной простоте и честности, какого редко, – в высшей степени совсем напрасно, – мы можем ожидать от произведения какого-нибудь ученого или неученого писателя древнего или новейшего времени. Что во всем мире могло внушить им составление такого безбожного плана, когда они знали, что их до самой смерти повсюду будут преследовать? Как они могли образовать такой план и успешно осуществлять его, стремясь к выполнению заданной цели, – как они могли успешно осуществлять его, никогда не выходя из принятой роли и никогда не обличая себя противоречиями ни на словах, ни на деле?
Или кто может также хотя бы на одно мгновение поверить, что в течение этих восемнадцати столетий христианская Церковь, обнимающая весь настоящий цивилизованный мир и в своих недрах заключающая и сильнейшие умы, и благороднейшие сердца, величайших богословов, философов, поэтов, ораторов, государственных людей и благодетелей человеческого рода, допустила бы галилейскому плотнику или двенадцати неученым рыбакам провести и обмануть себя? Поистине, этот простейший низкий вид, в котором является неверие, заключает в себе самое грубое оскорбление для всякого здравого смысла и достоинства человеческой природы.
Представлять Иисуса Христа самообольщенным мечтателем – хотя дело менее дикое, но все-таки неразумное: постоянная ясность, спокойствие, самообладание, скромность, достоинство и терпение Христа – это такие свойства, которые представляют радикальную противоположность тому, что составляет отличительный признак мечтателя. Иудей того времени, который в фанатической мечтательности вообразил бы себя Мессией и Сыном Божиим, вместо того чтобы противостоять видам и намерениям народа и не давать пищи всем временным надеждам своих соотечественников, наверное, выступил бы, как позже Вар-Кохэб, во главе восстания против ненавистного деспотизма римлян и попытался бы восстановить земное царство. Мечтательность, которая в данном случае должна граничить с сумасшествием, вместо того чтобы спокойно и терпеливо сносить ожесточенную оппозицию вождей народа, выразилась бы в бурной страсти и разрешилась бы в необдуманных действиях.
Духовное существо Христа на самом деле удивительно. Он никогда не заблуждался в Своих суждениях о людях и вещах; никогда не обманывался внешним видом; Он видел человека насквозь; Его взор всегда проникал во все тайные движения сердца; Он никогда не ставил ненужных вопросов и никогда не давал неполных уклончивых ответов, но всегда давал такие ответы, лучше которых ничего нельзя ни придумать, ни выразить. Как часто одним словом Он заставлял молчать Своих софистических прорицателей, придирчивых и хитрых первосвященников и книжников, – словом, которое, как гвоздь, вонзалось им в голову, или как молния озаряло их совесть, или же благоразумно обходил сети, которые расставлялись для Него. Когда фарисеи и иродиане спросили Христа: «Следует ли давать дань римскому императору?», имея при этом злое намерение запутать Его в политический спор партий того времени, Он, прозрев их злобу, потребовал монету с изображением римского императора и сказал: «Воздавайте кесарево кесарю, а Божие Богу», – произнес такие слова, которые разрушают все трудные вопросы отношений между Церковью и государством, – слова, которые можно назвать мудрейшим ответом, который когда-нибудь давал человек. Когда саддукеи, отрицавшие воскресение мертвых, предложили Христу озадачивающий с первого раза вопрос о брачных отношениях в загробной жизни, Он решил казавшуюся для Его противников трудность тем, что лишил ее почвы, на которой она утверждалась, сославшись прямо на ту часть Ветхого Завета, которая не подвергалась их сомнению, и сказал: о воскресении мертвых не читали ли вы реченного вам Богом: Я Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова? Бог не есть Бог мертвых, но живых (Мф. 22, 31, 32, ср.: Исх. 3, 6). Этим кратким объяснением Он раскрыл глубокий смысл, сокрытый в имени Бога, – смысл, какого никто прежде никогда не видел в нем и который, однако, раз обнаруженный, был так ясен и очевиден, что сами саддукеи принуждены были замолчать, а толпа изумлялась. И когда лицемеры-святоши по поводу нарушительницы супружеской верности надеялись поставить Христа в противоречие с строгостью закона, Он отдал это дело на суд их собственной совести словами: кто из вас без греха, тот пусть первый бросит камень в нее, и они, будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим, начиная от старших до последних (Ин. 8, 6–9). В смущениях Христос никогда не терял душевного равновесия, ясности взора; ни одно из Его выражений никогда не оскорбило и самого совершенного, тонкого вкуса.
Неужели такой дух, ясный, как небо, живительный, как воздух, острый и проницательный, как обоюдоострый меч, вполне здравый и мощный, всегда верный самому себе, – неужели, спрашиваем мы, такой дивный дух способен к такому глубокому и роковому обольщению насчет своего призвания? – Пошлые, нелепые бредни!
Послушаем, что говорит самый замечательный из унитариев об этой гипотезе. Доктор Ханнинг говорит: «Упрек в безумном самообольщенном мечтательстве есть последний упрек, который направляют против Иисуса. Но где в истории Иисуса мы находим хотя бы след этого мечтательства? Откроем ли мы его в спокойном авторитете Его предписаний, в кротком, благодетельном духе Его религии, в неизысканной простоте Его языка, простоте, в которой Он раскрывал высокие дарования и возвышенные религиозные истины? Или, быть может, мы найдем его в здравом рассудке, в глубоком знании людей различных классов, с которыми Он входил в соприкосновение, в знании, которое Он обнаруживал везде в Своих суждениях, и оценке их? Не отыщем ли мы мечтательности в тех дивных выражениях, где Христос, говоря о Своем праве и Своей власти в том мире, устремлял сердца людей к Небу? Не встретим ли Его мечтательности в том факте, что Сам Он никогда рабски не предавался Своей мечте и воображение Своих учеников не воспламенял заманчивыми, живыми образами или подробными описаниями невидимой жизни?