Иисус неизвестный
Шрифт:
хлеб, который Я дам, есть плоть Моя.
Если же сердцу человека Иисуса ближайшее из всех пророчеств — Исаиино, об „Агнце, взявшем на Себя грех мира“ (53, 6–7), то, может быть, и для самого Иисуса, так же, как для Иоанна, тайна Вифсаидской вечери открывается в Капернаумской утрене.
Ядущий Меня жить будет Мною, —
говорит уже не только человек Иисус, во времени, в истории, но и закланный от создания мира, Агнец, — в вечности, в мистерии.
„Не бо врагом Твоим тайну повем“, — молятся причастники. Мог ли Сам Господь поведать тайну Свою врагам?
Не давайте святыни псам, и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями. (Мт. 7, 6.)
Это
Равви! подавай нам всегда такой хлеб. (Ио. 6, 33–34.)
Вспомним, что в какой-то одной, внутренней, огненной точке экстаза, „выхождения из себя“, может быть, весь народ, так же как Иисус с Двенадцатью, сойдя с горы, „переправился на ту сторону“ не только моря, но и мира; что-то и для всего народа переменилось, передвинулось в мире; что-то увидел и он в лице земли и неба, чего не видел еще никогда. Вспомним, что Иисус говорит, и народ слушает Его, уже не совсем во времени, в истории, хотя еще и не совсем в вечности, в мистерии, а на сумеречной между ними границе, — там, где мы никогда не бывали, а потому и не знаем, что здесь может и что не может быть сказано.
Левые критики утверждают, будто бы Господь всегда говорит одним и тем же голосом, который слышится им у синоптиков; но наблюдение это поверхностно и недоказуемо. Более, чем вероятно, что, когда близким Иисуса кажется, что Он „вышел из Себя“, „сошел с ума“ (Мк. 3, 21), то Он говорит уже и здесь, у синоптиков, иным голосом, может быть, тем самым, который слышится нам в IV Евангелии.
Вспомним, наконец, что, когда на вопрос иудеев, в Капернаумской синагоге:
что нам делать, чтобы творить дела Божьи? —
Иисус отвечает:
вот дело Божие, чтобы вы веровали в Того, Кого послал Бог (Ио. 6, 28–29.), —
то Он говорит уже не только слушающим Его иудеям, но и всему Израилю — всему человечеству. Стены синагоги бесконечно, в эту минуту, раздвигаются для нас, так же, как для самого Иисуса; мы знаем, знает и Он, что будет услышан до пределов земли и до конца времен.
Вспомнив все это, мы, может быть, поймем, что Иисус, хотя и не знал, — не хотел, не мог, не должен был знать, — примет ли Его мир или не примет, но должен был открыть миру тайну Свою:
Я есмь хлеб жизни: приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать вовек. (Ио. 6, 35.)
Это и значит: Иисус, в то Капернаумское утро, должен был говорить так, как Он говорит в IV Евангелии.
Было, может быть, серенькое утро; был скучный день, и наверное, — жалкая толпа иудеев, для Рима — мира — уже и тогда, как теперь, отверженного племени „жидов“. И самый жалкий из них, самый отверженный, был „маленький Жид“, бывший каменщик, рабби Иешуа, — и были эти неимоверные, ни на что земное не похожие, самые нечеловеческие, нездешние слова, какие когда-либо были и будут сказаны, решающие судьбы мира на веки веков. Только один Человек на земле, Он, — больше никто никогда, в этом чудо, — мог их сказать:
Плоть Мою ядущий и кровь Мою пиющий имеет жизнь вечную, и Я воскрешу Его в последний день.
Ибо плоть Моя истинно есть пища, и кровь Моя истинно есть питие.
Плоть Мою ядущий и кровь Мою пиющий во Мне пребывает, и Я в нем.
Как послал Меня живой Отец, и Я живу Отцом, так и ядущий Меня жить будет Мною.
Сей-то есть хлеб, сшедший с небес. (Ио. 6, 54–58.)
Слушают иудеи в синагоге, слушает все человечество до пределов земли и до конца времен; слушает — не слышит: видит — не узнает:
Не Иисус ли это, сын Иосифов, Которого отца и мать мы
знаем?
Как же Он говорит: „Я сшел с небес“?
…Как может Он дать нам есть плоть Свою?
…Какое жестокое слово! Кто может это слушать? (Ио. 6, 42; 52; 60.)
, „жестокое“, „жесткое“, как бы каменное, слово, непонятное, нерастворимое ни в разуме, ни в сердце человеческом. Плоть человечью есть, кровь человечью пить, чтобы спастись, — не надо ли „сойти с ума“, чтобы это понять и принять? Вот когда Он „вышел из Себя“, „сошел с ума“, не только для близких, но и для всего Израиля — всего человечества. Здесь же, в Капернаумской синагоге, год назад, тоже в день субботний, первый день служения Своего, исцелил Он бесноватого, и вот теперь кажется Сам бесноватым.
Теперь узнали мы, что бес в Тебе (Ио. 8, 52), —
думает, может быть, уже не только Иуда Дьявол.
Бесом Он одержим и безумствует; что слушаете Его? (Ио. 10, 20.), —
может быть, тогда уже говорят, в Капернаумской синагоге, шепотом, как потом скажут громко, во всем Израиле — во всем человечестве.
„Кто может это слушать?“ — ропщут, а все-таки слушают. Будь Он просто „сумасшедший“, „бесноватый“, — руки на него наложили бы, как некогда хотели это сделать близкие Его. Но это не так просто: все еще помнят, как вчера, а может быть и сегодня, только что надеялись, что Он — Мессия, царь Израиля. Чем пристальнее вглядываются в Него, тем больше недоумевают: „Кто это? что это?“ В том-то и ужас их, что не могут решить, кто Он, — Сын Божий или „сын дьявола“; только жмутся друг к другу, глядя на Него, дрожат, как овцы в загоне, пустившие к себе нечаянно льва; только чувствуют, что пахнет от Него миром нездешним, как от человека, вошедшего прямо с крещенской стужи в теплую комнату, пахнет морозом. Так же и у них, как у Двенадцати в лодке, когда они увидели Его, идущего по водам, волосы на голове дыбом встают от неземного ужаса: так же и они готовы закричать: „призрак! phantasmal“ и бежать от Него, как от страшилища.
Знает ли Он это? И если знает, то зачем выбирает, как будто нарочно, самые для них „жестокие“, невыносимые, непонятные слова: как будто не может насытиться соблазном их, возмущеньем и ужасом? [648] Видит, что каждое слово Его — острый нож для них, и все глубже вонзает его в сердца их и переворачивает в нем.
Вместо обычных для еды человеческой слов:, и без того уже страшных в этом сочетании слов: „есть плоть Мою“, „есть Меня“, — употребляет еще страшнейшее, только для еды звериной обычное слово: , „пожирать“. Так в греческом подлиннике; так же, конечно, и в арамейском. Кто бы ни был творец IV Евангелия, в этом не мог не ослышаться, неверно запомнить или сочинить от себя: слишком это страшно, соблазнительно, и потому, незабвеннопамятно, подлинно. И уж конечно, тоже не случайно слово это повторяется в четырех стихах (54–58) четыре раза, один за другим:
648
Joh. Weiss Die Schriften des N. T., IV, 102–103.