Иисус неизвестный
Шрифт:
а вы что обо Мне говорите, — кто Я такой?
(. 8, 29; Мт. 16, 15; Лк. 9, 20).
Темный у синоптиков, ясный только в IV Евангелии вопрос:
не хотите ли и вы отойти от Меня? (Ио. 6, 68), —
как отошел Израиль, и отойдет, может быть, весь мир? Сказано ли это Иисусом или только подумано, — глубже и исторически подлинней нельзя объяснить того, из чего вышло все Кесарийское действие. Здесь, как почти везде, первый и лучший истолкователь синоптиков — Иоанн.
Точность в указании времени, доходящая до счета дней, в Марковом свидетельстве о Кесарии, есть нечто единственное, больше нигде не встречающееся в нем, до страстей Господних.
Дней через шесть (9, 2), —
после того вопроса: «Кто Я такой?» будет услышан ответ на горе Преображения:
Сей есть Сын Мой возлюбленный. (Мк. 9, 7.)
«Дней через шесть», — по свидетельству Марка, а по свидетельству Луки (9, 28): «через восемь». Шесть — восемь: около семи — седмица. Эта, Кесарийская, и та, Страстная: эта — как бы тень и прообраз той; сказано в этой, сделано в той. Здесь, в Кесарии, Марк считает время днями, а там, в Иерусалиме, будет считать уже часами, минутами.
Есть у памяти сердца свое особое время, не то, что у памяти ума. Память сердца считает время тем в меньших дробях, чем больше для нее то, что происходит во времени; время умаляется, как бы сжимается для сердца, по мере того как событие для него растет; сердце бьется все чаще, быстрее, — быстрее льется в часовой склянке песок, движется стрелка на часах памяти: годы, месяцы, дни, часы, минуты, секунды, и последний миг — вечность — Конец. Меньше произойдет в десять веков всемирной истории, чем в десять секунд — миг — на кресте. Это умаление, сжимание времени началось для Петра в Кесарии Филипповой. «Дней через шесть» — эти три слова — как бы памятная, сделанная рукой самого очевидца Петра заметка на полях Евангелия; ею хочет он сказать: «Главное начинается здесь; здесь сказал нам Иисус, и мы Ему поверили, что Он — Христос».
Точности в указании времени соответствует точность и в указании места.
Есть у сердца и память мест особая, не та, что память ума. Чем событие огромнее для сердца, тем крепче и уму непонятнее прилепляется память к мельчайшим черточкам тех мест, где событие происходит. Две такие черточки уцелели в воспоминаниях Петра о Кесарии.
Спрашивал Он, дорогою, учеников своих. (Мк. 8, 27).
Помнит ли Марк, помнит ли сам Петр, что значит «дорогою»? Если ум забыл, то сердце помнит: «Сын человеческий не имеет где приклонить голову», — в скитании, в изгнании, в отвержении, в проклятии, может быть, не только Израилем, но и всем человечеством. Все идут, да идут, и будут идти до пределов земли, до конца времен, двенадцать нищих бродяг, а впереди — самый нищий, Тринадцатый.
Вот одна из черточек, а вот и другая.
В пригороды-села, , Кесарии Филипповой, пошел Иисус.
(Мк. 8, 27.)
В пригородах был, а в города не входил. Помнит ли Марк, помнит ли сам Петр, что и это значит? Если через двадцать лет забыл, а через двадцать веков это темное место в памяти Петра осветилось для нас, как внезапным лучом, светом истории, то разве и это не чудесная порука в истине всего свидетельства?
Больше года ходит Иисус около Тивериады, столицы «государя» своего, Ирода Антипы, и тот «ищет Его увидеть» (Лк. 9, 9), но Он в нее не войдет. Многие дни, может быть месяцы, ходит и около столицы Ирода Филиппа, Кесарии, но не войдет и в нее. Кажется, всю жизнь уходит от больших городов, где люди, как Марфа, «суетятся о многом», забыв, что «нужно только одно» (Лк. 10, 41–42); где князь мира сего дает людям «власть и славу, ибо она предана ему» (Лк. 4, 6). В Иерусалим войдет только для того, чтоб умереть, но будет и в эти последние дни уходить каждую ночь из города в селение Вифанию.
Так всю жизнь уходит из городов-темниц на волю, от людей и камней — к лилиям долин и птицам небесным, из ада человеческого — в Божий рай.
Вот один из двух глубоких, может быть, умом Петра забытых, но сердцу его памятных, смыслов этой черточки: «пошел в селения Кесарии Филипповой», а вот и другой. Именно здесь, в Кесарийском ущелье, откуда виднелся вдали, на узком выступе скалы над пещерой Паниона, храм «Спасителя» Августа, — именно здесь, как нигде, должен был прозвучать вопрос Спасителя Христа: «кто Я?» Здесь же, на Иорданских источниках, должен был Иисус, вспомнив о Крещении, начале своем, возвестить и свой конец — Крест.
Скупы вообще все евангельские свидетельства на обозначения мест. Только тогда вспоминают их, когда речь идет о главнейших событиях в жизни Христа. В Вифлееме или Назарете — Рождество, в Вифаваре — Крещение, в Капернауме — Блаженная Весть, а в Кесарии что? Здесь впервые людям явлен Крест.
Мог ли знать Иисус, без чудесного дара предвидения, что умрет на кресте? Мог, вопреки всей левой критике. Вспомним, что в самый год Р. X. (4 — 5-й до нашей эры), римским проконсулом Варом, подавившим мятеж Иуды Галилеянина, «Мессии», распято две тысячи мятежников, чье главное гнездо находилось в соседнем с Назаретом, Сепфорисе, так что лес крестов осенил черною тенью колыбель Младенца Христа. [663] Вспомним, что в 6 году нашей эры, 10 — 11-м — по настоящем Р. X., подавлен проконсулом Конопием второй мятеж того же Иуды Галилеянина или другого «Мессии», нам неизвестного, и снова множество мятежников распято. [664] Эти кресты мог уже видеть Отрок Иисус.
663
Joseph, Ant. XVII, 10, 4 — 10.
664
Joseph, Ant. XVIII, I, 1, XX, 5, 2.
Дерева не хватит на кресты, в безлесой пустыне Иудейской, у стен осажденного Иерусалима, в конце Иудейской войны, так что один и тот же крест будет служить для многих распятий. [665]
Всех «Мессий, царей Израиля», казнь, по римским законам, — крест. Этого не мог не знать Иисус; не мог не предвидеть, что «преступник» двух законов, Моисеева и кесарева. Он будет казнен, а для Него, Мессии, казнь — значит крест.
Только что сказал себе: «Я — Христос, Мессия», как уже увидел Крест. Видел всегда, но впервые явил его людям здесь, в Кесарии Филипповой; думал о Кресте всегда, но лишь здесь сказал впервые людям: «Крест». Смысл Кесарии Филипповой — в этом. Это помнит Петр-Марк.
665
Joseph, Bell, V, 9, 11.
Кто хочет идти за Мною… возьми свой крест. (Мк. 8, 34.)
Или, по «незаписанному» в Евангелии слову Господню, Аграфу:
кто не несет креста своего, тот Мне не брат. [666]
Сын человеческий сделается Братом человеческим впервые здесь, в Кесарии Филипповой.
Первенцем был между многими братьями (Рим. 8, 29.), —
скажет Павел.
К братьям Моим или (Ио. 20, 17), —
скажет сам Господь, по воскресении.
Это лицо Брата, неузнанное тогда, и теперь, через две тысячи лет, все еще неизвестное, потому что слишком человеческое — в Божеском, является здесь, в Кесарии Филипповой, так, как, может быть, нигде в жизни человека Иисуса, кроме Гефсимании. Но уже и здесь, в самом Евангелии, религиозный опыт застилается позднейшим догматом, лицо Иисуса, Сына человеческого, — лицом Христа, Сына Божия, как слишком ярким полуденным светом застилается даль. Тайну Иисуса во Христе уже само Евангелие открывает невольно, нехотя, как бы вопреки себе. Здесь, в Кесарии Филипповой, как нигде, кроме Гефсимании (но и ее начало уже здесь), борется, может быть, не только в сердце учеников, но в сердце Петра, нашего главного свидетеля, но и в сердце самого Учителя, — Иисус с Христом, Сын человеческий — с Сыном Божиим. Кто Кого победит, — вот вопрос Кесарии Филипповой.
666
Excerpta ex Theod,42 — W. Bauer, Das Leb Jes im Zeitalter d. N. T. Apokryphen, 1909, S. 384.
Мы никогда ничего не поймем ни в жизни, ни в смерти человека Иисуса, никогда не увидим ни первого утаенного лица Его, Назаретского, ни последнего — Гефсиманского, Голгофского, если не увидим Его лица Кесарийского. Здесь, как нигде, наша воля к спасению противоположно согласна с волей учеников Его: увидеть в Иисусе Христа, в Сыне человеческом — Сына Божия, — их воля; а наша — во Христе увидеть Иисуса, в Боге — человека. Им погибнуть или спастись значит узнать в Иисусе Христа, а нам — во Христе узнать Иисуса.