Иисус неизвестный
Шрифт:
Слышала ли мать из-за толпы это трижды повторенное «матерь Моя», — дважды на первом месте, потому что для Него, в этом деле, первая — мать? Сердцем, если не слухом, слышала, конечно, — и трижды меч прошел ей душу: больно ей, а Ему еще больнее. Нашему сердцу земному невообразима эта неземная боль. Если бы могли ранить друг друга Существа Божественные, то раны их болели бы так.
Что делает мать? Зачем сюда пришла? Страшно молчит об этом ближайший свидетель Марк-Петр; только в «Апокрифе», тайном Евангелии нашего сердца, мы читаем: мать пришла не для того, чтобы наложить руки на Сына. Для чего же? Чтобы в последнюю минуту защитить Его, спасти или погибнуть вместе с Ним; или чтобы снова, как тогда в Иерусалиме, двадцать лет назад, своими глазами увидеть, узнать. Он ли это или не Он, Тот же Самый или Другой? или, наконец,
Вот один из двух «обратных светов», а вот и другой. Судя по синоптикам, Иисус, еще до начала служения, покинул братьев и мать, а по Иоанну, не так.
«Что тебе до Меня, женщина?» [284] — снова говорит матери, как будто невыносимо жестокие, неимоверные, неподлинные слова, в Кане Галилейской, и тотчас же, ради нее, творит первое, самое нежное и на нее похожее из всех чудес своих, — смиреннейшей человеческой радости чудо — претворение воды в вино.
284
Таков единственно возможный, всеми, даже церковными апологетами, принятый перевод, Ио. 2, 4; Русский перевод: «Что Мне и тебе, женщина?» неверен.
Матери не покинул; не покидает и братьев. Кажется, уже на второй год служения, после второй Пасхи, осенью, когда ходил по Галилее, «ибо по Иудее не хотел ходить, потому что иудеи искали убить Его», —
Братья Его сказали Ему: выйди отсюда и пойди в Иудею, чтобы и ученики Твои видели дела, которые Ты делаешь; ибо никто не делает чего-либо втайне, но ищет сам быть известным. Если Ты творишь такие дела, то яви Себя миру. Ибо и братья Его не веровали в Него. На это Иисус сказал им: время Мое еще не настало, а для вас всегда время.
Вас мир не может ненавидеть, а Меня ненавидит, потому что Я свидетельствую о нем, что дела его злы. (Ио. 7, 3–7.)
Где-то в Галилее беседуют, — не в том ли самом Капернауме, где, года полтора назад, руки хотели наложить братья на Брата? Теперь уж не хотят. Думали тогда, что знают, какой в Нем Дух; думают, может быть, и теперь то же: все еще не веруют в Него; ни в чем не раскаялись; только присмирели — поняли, что руки у них коротки взять Его силой. Искренни были тогда, а теперь лгут; шли на Него тогда открыто, ничего не боясь, а теперь — исподтишка, трусливо. «Если Ты Сын Божий, бросься отсюда вниз», — искушает Его сатана. «Если ты творишь такие дела, то яви Себя миру», — искушают братья. Ловят ли Его хитростью в ловушку, или, только по неведению, толкают в яму — Иудею, где убийцы Его уже стерегут? Лучше ли эта паутина, которой хотят Его теперь опутать, чем та веревка, которой хотели Его тогда связать; этот второй, тихий ужас меньше ли того первого, буйного? Сумеречно все в их словах, и двусмысленно. Ясно одно: очень друг от друга устали, измучились; двадцать лет жили вместе, родные — чужие, любящие — ненавидящие; души их, как связанные тела, терлись одна о другую, из году в год, изо дня в день, пока не натерли ран, как у тяжелобольных, — пролежней.
В этой-то Капернаумской беседе, и чувствуется, может быть, не только у братьев, но и у самого Иисуса такого пролежня двадцатилетняя боль.
«Не бывает пророк без чести, разве только в отечестве и в доме своем» (Мт. 13, 57.) Как бесчестят Его в доме большом — в Израиле, мы знаем, по Талмуду:
Если кто скажет: «Я Бог», — солжет; «я Сын человеческий», — раскается; «я взойду на небо», — не сделает. [285]
Так же, вероятно, бесчестили Его и в маленьком Назаретском домике; так же и в этой Капернаумской беседе. Тысячный, должно быть, братский укол булавкой: «Яви Себя миру»; и тысячная капелька крови на теле Брата: «Время Мое еще не настало». Те же уколы были вчера, и за десять, за двадцать лет; те же будут и завтра, и через десять — двадцать тысяч лет. Вот она, земная тяжесть в Его неземной душе — скука Назаретских будней — «дурной бесконечности».
285
Jerusal. Talm. Taan., 65b. — W. Baldensperger, Die messianisch-apokalyptischen Hoffnungen des Judenthums, 1903. S. 140. — H. Monnier, La mission historique de J'esus, 1914, p. 84.
«Скука Господня», как это странно-страшно звучит! Может ли «скучать» Господь? Если «обеднил», «опустошил» Себя до смерти, по чудному слову Павла (Фил. 2, 6–8); все земные тяжести принял на Себя смиренно, то почему бы и не эту, может быть, самую тяжкую, смертную, — скуку? Оба Адама, изгнанники рая — тот, невольный, первый, и этот, вольный, второй, — могли ли бы выразить тоску изгнания лучшим словом, чем это, простейшее: «скучно»? — «Доколе буду Я с вами? Доколе буду терпеть вас?» — не значит ли это: скучно, тошно Богу с людьми?
Тошно, скучно Ему и в этой беседе с братьями. Ни холодно в ней, ни горячо, — тепло: «изблюю тебя из уст Моих, потому что ты тепл», скажет Господь о таких братьях Своих — не о нас ли всех? — уже не во времени, а в вечности (Откр. 3, 16.) Ни черно в этой беседе, ни бело, — серо: после черной ночи Голгофской, вчерашней, — серенький дождик, сегодняшний, с креста смывающий Кровь.
Главное для таких мастеров «светотени», chiaroscuro, как Винчи, Рембрандт и, может быть, величайший из них, ев. Иоанн, — верно уловить душу всех красок и линий — каждому времени года и часу дня свойственный свет, или, по живописному слову французов, «цвет времени».
Кажется, в чудесной «светотеневой» картине Иоанна: «Господь с братьями», и уловлен этот именно цвет времени в двадцатилетних Назаретских буднях — цвет «скуки Господней» — розово-серый; серый туман скуки, и еще не красный, — только розовый, как заря сквозь туман, цвет Крови, уже не от «булавочных уколов», а от крестных гвоздей, — мы их сейчас увидим здесь же, в Назарете, потому что здесь же начинается путь на Голгофу — Путь Крови. Кажется, все Галилейские горные пастбища, с жалобно рыдающей свирелью Пастушка:
воззрят на Того, Кого пронзили, —
окутаны, как утренней дымкою зноя, где уже зреет гроза, этою розовой серостью.
Кто же такие братья Господни, «домашние враги» Его, двадцатилетние мучители? Злые люди? Нет, очень добрые.
Одного из них, кажется старшего, мы видим, как живого в «Воспоминаниях» Гегезиппа, писанных им в глубокой старости, около 70-х годов первого века и, значит, восходящих к началу века, ко дням Мужей Апостольских.
Иакова, брата Господня, называют Дикеем, «Праведным», от самых дней Господних до наших Был он от чрева матернего посвящен Богу (Назорей, так же как Иисус (Мт. 2, 23.) — Ни вина, ни сикера не пил; ничего живого (мяса) не ел; бритва не всходила на голову его; шерстяных одежд не носил, а только льняные — (растительно-чистые), и вступать во Святое святых — (Иерусалимского храма) — ему одному разрешалось· там, лежа на полу или стоя на коленях, молился он об отпущении грехов Израилю, так что сделались у него, от тех непрестанных молитв, мозоли на коленях, как у верблюда. «Праведным» же назван потому, что воистину был праведен, как никто из людей; назван и oblias, что значит (по-еврейски) «Ограда», «Стена», потому что люди верили, что одна только молитва его, святого, спасает грешный народ от Божьего гнева. [286]
286
Euseb., H. E., II, 23, 3-19. — Preuschen. 72; 159. — Henneke, I, 103–104.
Первому явился Господь, по воскресении, не кому-либо из ближайших учеников, — ни Петру, ни Иоанну, — ни даже матери, а брату Иакову, по свидетельству «Евангелия от Евреев»; [287] знает об этом и Павел (1 Кор. 15, 7.)
Вот какова любовь между братьями: жизнь соединила — не разлучила смерть. Может быть, потому именно, что первый из домашних врагов Иисуса, последний по вере — Иаков, ему-то, по воскресении, Господь и является, перовому.
287
Hieronym., de vir. illustr., II. — Resch, 248. — Henneke, I, 55. — Preuschen, 7, 109.