Икона
Шрифт:
Джордан, Гонт, Гас Хатауэй и ещё двое их коллег спорили, следует ли, чтобы действовать наверняка, подвергнуть людей из этого списка, как бы болезненно это ни оказалось, серьёзному экзамену — тестированию на полиграфе и проверке личных финансов.
Полиграф, или «детектор лжи», был американским изобретением, и на него возлагали огромные надежды. И только исследования, проводимые в конце восьмидесятых и начале девяностых годов, показали, насколько он может оказаться ненадёжным.
Во-первых, опытный лжец может обмануть его, а шпионаж основан на том, что обмануть можно только врага. Во-вторых, ведущий допрос должен быть
Ключом к расследованию, которого требовал заместитель директора, стала бы проверка финансового положения. Если бы им только было известно, что Олдрич Эймс, разорившийся и впавший в отчаяние после скандального развода и вновь женившийся год назад, купается в деньгах, а деньги положены в банк после апреля 1985 года!…
Во главе группы, возражающей Джордану, стоял Кен Малгрю. Он напомнил об ужасающем вреде, который нанёс Джеймс Энглтон, постоянно проверявший верных офицеров, и указал на то, что проверка личных финансов является грубым вторжением в частную жизнь и нарушением гражданских прав.
Гонт возражал, что никогда во времена Энглтона управление не теряло одновременно дюжину агентов всего лишь за шесть месяцев. Расследования Энглтона были вызваны паранойей, а в 1986 году ЦРУ стоит перед убедительным фактом, что происходит что-то трагичное.
«Ястребы» проиграли. Гражданские права победили. На «жёсткую» проверку сорока одного сотрудника было наложено вето.
Инспектор Павел Вольский тяжело вздохнул, когда на его стол шлёпнулось ещё одно дело.
Год назад он чувствовал себя совершенно счастливым в отделе по борьбе с организованной преступностью в чине старшего сержанта. По крайней мере там случалось совершать налёты на склады преступников и конфисковывать их неправедно добытые веши. Ловкий сержант мог жить совсем неплохо, когда с конфискованного добра снимали жирную пенку, прежде чем передать его государству.
Так нет, его жена захотела стать супругой инспектора, поэтому, когда подвернулся случай, он ушёл на учёбу, получил повышение и был переведён в отдел убийств. Он не мог предполагать, что ему придётся заниматься исключительно «неопознанными трупами». Когда он смотрел на поток папок с материалами, проходящий перед его глазами, ему часто хотелось вернуться на Шаболовку.
В лучшем случае к заключению о смерти неопознанного убитого прилагалась бумага с предполагаемым мотивом убийства. Ограбление, бесспорно. Вместе с бумажником жертва утрачивала деньги, кредитные карточки, семейные фотографии и самое важное — паспорт, принятое в России удостоверение личности с фотографией и всеми необходимыми данными.
В случае, если это был порядочный гражданин с бумажником, который стоило красть, обычно появлялись родственники. Они обращались в милицию с заявлением о пропавшем без вести, и Вольский каждую неделю получал целую галерею семейных фотографий; часто удавалось идентифицировать личность. Затем рыдающей семье сообщали, где можно опознать и забрать тело пропавшего родственника.
Когда же мотивом убийства было не ограбление и вместе с телом находили паспорт, такое дело не попадало к Вольскому вообще.
Конечно, все те бродяги, которые выбросили свои документы, указывавшие, кто они и откуда, потому что не хотели, чтобы милиция выслала их обратно, тоже не попадали к нему. Вольский разбирался с убийствами определённого типа — когда неизвестное лицо убито неизвестными лицами. Он считал своё занятие особым, но довольно бесполезным.
Дело, лежавшее перед ним 4 августа, отличалось от других. Ограбление как мотив преступления исключалось. Из описания места преступления он узнал, что труп нашёл грибник в лесу около Минского шоссе, на границе Московской области. Сто метров от дороги указывали на то, что это не случай «сбил — и сбежал».
Список личных вещей выглядел печально. Жертва была одета (снизу вверх): башмаки из искусственной кожи, дешёвые, потрескавшиеся, со скошенными каблуками; носки дешёвые, грязные, рваные; трусы тоже; брюки тонкие, чёрные, засаленные; ремень пластиковый, потрескавшийся. И все. Ни рубашки, ни галстука, ни пиджака. Только шинель, найденная неподалёку, по описи — армейская, выпуска пятидесятых годов, очень потёртая.
В конце добавлено несколько строк: содержание карманов — ноль, повторный осмотр — ноль. Ни часов, ни кольца, никаких личных вещей.
Вольский взглянул на фотографию, сделанную на месте. Кто-то добросердечный закрыл ему глаза. Худое небритое лицо, лет шестьдесят с чем-нибудь, выглядит на десять лет старше. Измождённый — подходящее слово для него ещё до того, как он умер.
«Несчастный старый бедолага, — подумал Вольский. — Спорю, что убили тебя не из-за счета в швейцарском банке». Он взял заключение о смерти. Прочитав несколько абзацев, затушил сигарету и выругался. «Почему эти типы не могут писать на русском языке? — спросил он, обращаясь, и не в первый раз, к стене. — Все о разрывах тканей и контузиях; если вы имеете в виду порезы и синяки, так и говорите». Когда он продрался сквозь медицинский жаргон, некоторые заключения озадачили его. Он нашёл печать морга при Втором медицинском институте и набрал номер. Ему повезло. Профессор Кузьмин оказался на месте.
— Профессор Кузьмин? — спросил он.
— Да. Кто спрашивает?
— Инспектор Вольский. Отдел убийств. Передо мной ваше заключение.
— Вам повезло.
— Могу я говорить с вами откровенно, профессор?
— В наши времена это большая честь.
— Дело в том, что язык немного сложный. Вы указываете на большие синяки на предплечьях. Вы можете сказать, от чего они?
— Как патологоанатом — нет, просто тяжёлая контузия. Но между нами, это следы человеческих пальцев.
— Кто-то держал его?
— Я хочу сказать, его держали в вертикальном положении, дорогой мой инспектор, держали, поддерживали два сильных человека, в то время как его били.
— Значит, все это сделали люди? И никаких машин?
— Если бы его голова и ноги находились в таком же состоянии, я бы сказал, что он свалился с вертолёта на бетон. И вертолёт летел высоко. Но нет, любой удар о землю или удар грузовиком обязательно повредил бы голову и ноги. Нет, его долго били по груди и животу, а также по спине тяжёлыми тупыми орудиями.