Икона
Шрифт:
Мэтью почувствовал покалывание в затылке, порыв вопреки его воле раскрыть что-то свое, тайное.
— Это и является первоначальной целью создания иконы. Для этого она и была написана, — негромко произнес он.
Слова были выбраны правильно. Она, похоже, успокоилась, хотя все еще стояла не двигаясь.
— Странно. Его воспитывали в католической вере, но он предпочитал православное искусство. Как будто эстетические вкусы подталкивали его к другой вере. Конечно, из-за этого можно усомниться в его искренности, но дело в том, что для него любое искусство,
Поняв, что ответа от него не ожидают, он улыбнулся.
— Надеюсь, — сказала она нерешительно, — эта религиозная беседа вас никак не обижает?
— Ни в коем случае. Я грек, религия у нас в крови.
— Мне следовало бы знать об этом. Мой адвокат знаком с вашим крестным… или что-то в этом роде.
— Да, именно так.
— Тогда Спиар — это…
— Спиридис. Мой дед до сих пор не может простить этого моему отцу.
— Понятно. — Она снова села, и все-таки он почувствовал, что понемногу продвигается вперед. — Значит, вы принадлежите к греческой православной церкви?
— Да, ну, если я вообще принадлежу к какой-нибудь церкви. Мой отец не религиозен, поэтому я имел довольно ограниченное отношение к религии.
— А ваша мать?
— Она-то как раз верующая. И мой крестный. Четки, церковные праздники, дни святых и прочее. Нас водили в церковь на Пасху, объясняли, что это за праздник.
— «Нас» — это кого?
— Меня и мою сестру.
— А ваша сестра религиозна?
Да к чему она клонит наконец?
— Нет, она унаследовала от отца научный склад ума.
— А у вас, мистер Спиар, научный или духовный склад ума?
— Пытаюсь сочетать и то и другое. Мое образование основано на научном подходе, но мою работу нельзя понять без постижения религии.
— Какой осторожный ответ.
— Я пишу шпаргалки на рукаве.
— На случай если вас начнет пытать какое-нибудь невоспитанное существо типа меня? — Она засмеялась. — Извините, я просто пытаюсь вас получше узнать. И похоже, затягиваю дело.
— Если вам неудобно заняться этим сейчас, мы можем назначить другое время, хотя, признаюсь, меня бы это огорчило.
— Да нет, все нормально. Вы исключительно терпеливы.
— Кстати, вы можете называть меня Мэтью.
— Мэтью. Хорошо. Я обычно откликаюсь на Крис.
— Обычно?
— Обычно.
— Мне можно называть вас Крис?
Ее долгий пристальный взгляд можно было истолковать по-разному, поэтому он решил просто не обращать на него внимания. Она отнесла обе кружки в мойку и какое-то время стояла спиной к нему.
— Думаю, нет. Зовите меня Ана.
— Ана. Хорошо.
— Следуйте за мной, Мэтью.
Помещение было небольшим, примерно двадцать на двенадцать футов. Освещенность других комнат еще более подчеркивала царившую в нем темноту. Единственным источником света были голубые, красные и желтые лучи, проникавшие через шесть небольших витражных окон. Мэтью удалось различить скамью, подсвечник, прямоугольные иконы на стенах. На тех из них, которые были ближе к нему, можно было разобрать детали: фигуры людей, крест на фоне серо-голубого неба. Однако он не мог разглядеть икону, висевшую прямо напротив арочного проема, пока хозяйка не повернула выключатель в соседней комнате, и тогда Пресвятая Богородица Катарини медленно показалась из темноты.
Икона, размером примерно двадцать четыре на тридцать дюймов, была сильно повреждена по краям. На первый взгляд она могла показаться почти абстрактной: светящееся золотое поле и красно-коричневый клин, врезающийся в него снизу и занимающий почти все пространство иконы. Однако то, что выглядело как клин, на самом деле оказалось одеянием, окутывавшим тело и голову женщины. Ее руки были подняты к груди в мольбе. Мэтью отчетливо видел капюшон, но в темноте не мог разобрать черт лица. Кроме глаз. Глаза притягивали к себе, и Мэтью вдруг осознал, что помимо воли прошел полкомнаты по направлению к иконе. И хотя он видел фотографию иконы, он оказался не готов увидеть эти парящие глаза. Большие, темно-карие, почти черные, миндалевидные — в лучших традициях восточной иконописи. Проникающие, всепонимающие, всепрощающие или, скорее, готовые к всепрощению, но только после чего-то, о чем они молили. Мэтью смотрел прямо в эти глаза и в конце концов был вынужден отвести взгляд.
— С вами все в порядке? — тихо прозвучал ее голос у него за спиной.
— Да.
— Они внутрь проникают, да? Эти глаза. Я не могу долго на них смотреть.
— Да, они очень выразительны.
— Немного даже пугающие, мне кажется. Красивые, но оценивающие. Так ощущаешь религию в молодости.
— Полагаю, религия имела несравненно большее значение в те времена, когда была написана эта икона.
— Я думаю о шедеврах Возрождения. — Сейчас она стояла рядом с ним, произнося слова тихо, почти ему на ухо. — С точки зрения мастерства они безупречны. Мария всегда безмятежна. И все-таки здесь больше какой-то силы, жизненности. Она выглядит грозной. Как божество. Хотя на самом деле Богородица не относится к божествам.
— У греков относится.
— Простите мне мою болтовню. Я могу свалить вину на кофе, но на самом деле я нервничаю, когда нахожусь здесь.
— Чувство вины?
— Может быть. На мой взгляд, эта работа бередит душу. Дед мог сидеть перед ней часами — не знаю, как он это выдерживал. — Он почувствовал на шее ее дыхание: она глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться. — Он вообще-то здесь умер.
— Правда?
— Одновременно инфаркт и инсульт. Диана, сиделка, обнаружила его на том самом месте, где вы сейчас стоите.
Он подавил в себе желание подвинуться.
— Неудивительно, что она вас тревожит.
— Так что, это хорошая вещь, Мэтью? — спросила она.
— Жалко, конечно, что такие повреждения — хотя, с другой стороны, они добавляют мистики. Я бы сказал, что это превосходная работа и очень старая. Вероятно, написана еще до периода иконоборчества, и это делает ее весьма редкой. Я могу сказать больше, когда повнимательнее ее осмотрю.
— Полагаю, мы должны снять ее со стены.