Иллюстрированная история эротического искусства. Часть вторая
Шрифт:
Г. Крюйкшенк. Карикатура.
Возведение такой государственной морали в систему и беззастенчивое пользование ею в течение более столетия должно было привести к полному развращению всех участников этой системы и к уничтожению всякого тормозящего чувства ответственности. Царедворец, которому абсолютно нечего было делать, кроме как веселиться и швырять деньги, стал паразитом на общественном организме. Брак и семья перестали служить основой жизни, они стали чистейшей роскошью или же неизбежным злом для того, чтобы иметь законных наследников. Такая государственная мораль могла завершиться топким болотом общей развращенности. Так и было в действительности.
Галантная
Из здоровой силы Ренессанса постепенно выкристаллизовалось утонченное наслаждение. Насколько последнее преисполняло собой всю сущность и все содержание эпохи, доказывает яснее и нагляднее всего та проникнутая духом наслаждения форма искусства, которая носит наименование рококо. Отсюда само собой следует, что и искусство играло в жизни доминирующую роль, что утонченное наслаждение жизнью нуждалось в нем как в хлебе насущном и что искусство было преданнейшим слугой и верным другом, который повсюду ставил спасительные ширмы.
Рококо, как мы говорили уже в первой части, есть художественное выражение чистого наслаждения, наслаждения как игры. В нем нет ни силы, ни величия, ни глубины, ни широты, ни страсти, ничего гигантского, оно — только грация, только изящество, только элегантность, только интимность, только аромат, только благозвучание, только гармония — все дышит нежной весенней лазурью небес. Но все это служит любви, одной только любви, поклонению полу: adoration du sexe (поклонение сексу. — Ред.). И рококо со всеми его тысячами причудливых завитушек и арабесок есть сплошной восторженный гимн чувственной любви, сознательно и утонченно культивируемой. Это большой концерт, в котором мельчайшая художественная нота служит символом сладострастия. Рамка, обрамляющая отрывок из жизни рококо, заполнена целиком лишь тогда, когда в ней галантные кавалеры и дамы занимаются галантными любовными играми. Красавицы, которые в своем будуаре раскрывают перед пламенным поклонником прекрасную грудь или при сладостных вздохах уступают их страстным желаниям, составляют неизменный художественный атрибут. Без них картина неполна: это аккомпанемент без мелодии. Наиболее типичной и исполненной с величайшей утонченностью мебелью эпохи Рококо были поэтому скамейки, кресла, кушетки, диваны и софы — алтари сладострастия. Они были поставлены повсюду, чтобы превратить, так сказать, каждое место в арену любовного дуэта. Назначение постелей не ограничивалось служением их целям удобного и покойного сна: прежде всего они должны были быть соблазнительным приютом для всех прихотей и утонченностей сладострастия.
Комнаты в эпоху Рококо не были прямыми и светлыми, во всех них были глубокие оконные ниши, скрытые тяжелыми портьерами, укромные уголки и темные проходы. Сады утопали в густой листве и кустарниках, дорожки и аллеи были извилисты и запутанны, на каждом шагу укромные, скрытые от постороннего взгляда скамеечки и беседки. Посреди шумного вечера можно было каждую минуту незаметно скрыться, подарить избранника нежным поцелуем, нескромным взором или же предаться с ним сладострастной любовной игре…
Французская карикатура на высокие прически. Ок. 1780.
В эпоху абсолютизма изменилась, как мы указывали уже выше, и техника любви, если вообще так можно выразиться. Стихийная сила Ренессанса проявлялась в том, что в самой любви искали и находили наслаждение. В Ренессансе обнимались обнаженные люди, и в объятиях их проявлялась стихийная сила человека. Мужчина Ренессанса прежде всего Геркулес, и только поэтому женщины давали себя побеждать. Это был, так сказать, основной принцип чувственной любви.
С падением чувственной любви началась утонченность. Стихийная сила стала культивированной, салонной, естественная простота осложнилась, и в этой осложненности человек искал наслаждения. Поэтому в XVIII веке в объятия друг к другу склонялись не нагие идеальные люди, а элегантно одетые салонные кавалеры и дамы, и вся утонченность именно и сводилась к постепенному обнажению и раздеванию. Утонченная культура преградила путь к цели множеством заграждений, заставила проходить целый ряд обходных путей. И каждое такое заграждение было одновременно средством и защиты, и соблазна. Корсет стал панцирем груди и в то же время наипикантнейшим образом выставил ее напоказ, резко подчеркнув ее очертания. Одежда женщины стала сплошным молчаливым вызовом мужчине, средством эротического соблазна.
Любовь в век Рококо тоже осложнилась: минута опьянения растягивалась на долгие часы. Штурм крепости распался на множество последовательных атак, и преодоление каждого заграждения в отдельности стало само по себе эротическим наслаждением.
С другой стороны, любовь в эпоху Рококо, как некогда в упадочном Риме, из страсти превратилась в игру, в развлечение. Страсть владеет всем человеком, заставляет его видеть перед собой только одно, — все остальное перестает для него существовать. Сущность же игры, наоборот, разнообразие. Кроме того, игра вещь довольно невинная, поэтому играть можно с каждым, с десятками и с сотней людей, с несколькими в одно и то же время. Нечто подобное наблюдается, конечно, всегда: во всех слоях общества находятся женщины, которым совершенно чужда истинная, высокая любовь в лучшем смысле этого слова, для которых любовь только наслаждение и которые поэтому целью своей жизни считают совращение их возможно большим числом мужчин. С другой стороны, всегда найдутся мужчины, которые в каждой женщине видят только орудие сладострастия и которые думают, что каждая женщина, встречающаяся на их пути, только и создана для того, чтобы удовлетворить их страсть. Но высшая или низшая ступень общественной нравственности есть лишь количественная проблема, один или два холерных заболевания не делают еще холерной эпидемии. Однако в XVIII столетии такое понимание было не единичным случаем, а целой общественной моралью. Не было буквально ничего смешнее супружеской верности. Только дурак может оставаться верным жене больше нескольких месяцев, только дура будет дарить своей благосклонностью одного только мужа. Если женщина умна, то она уже в первый день брака пробует, что сулит ей более деликатные наслаждения: верность или измена. Как раз на эту тему написано циничное стихотворение Пирона: он нисколько, однако, не преувеличивал, так как так же думали сотни и тысячи. Игра мало-помалу превращалась в спорт. В спорте же каждый хочет стать мастером своего дела и поэтому систематически тренируется для этого. Об известной Клерон, которую братья Гонкуры назвали величайшей художницей любви в XVIII столетии, говорится в первой части ее жизнеописания, появившегося на свет в 1750 году: «Pour me rendre plus digne de plaire, j'ornai mon esprit par des lectures instructives et amusantes. Brantome et Aloisia l'embellirent de mille jolies choses; les estampes fines, qu'on у trouve, faisent les delices de mes yeux, et j'attendais avec impatience l'heureux moment d'en realiser les figures». [15]
15
«Чтобы обрести большее очарование, я читала назидательную и забавную литературу. Брантом и Элоиза украсили ее тысячью милых вещи, изысканными картинками, которые услаждали мой взор, и я с нетерпением ожидала счастливого мгновения, когда смогу применить эти позы». Ред.
Ш. Бернет. Подлежащие оплате. Французская карикатура. 1795.
Эти ревностные занятия в области любви привели ее к желанной цели, как то доказывает слава, выпавшая на долю Клерон. Впоследствии, когда она стала опытнейшей художницей любви, она могла уже сама давать дельные советы своим любознательным ученикам. По крайней мере один из ее биографов-памфлетистов приписывает ей чрезвычайно циничное наставление и подробное описание наилучшего и наиболее действенного метода обольщения прекрасных дам.
Спорт всегда приводит к своего рода культу, а у каждого культа имеется множество алтарей, перед которыми совершаются моления. У каждого отдельного чувства был в эпоху Рококо свой особый культ, который один по масштабу равнялся прежнему культу всего целого, — зрение, осязание, слух, обоняние, вкус, — все принимали участие в нем, все были к услугам сладострастия. Образовался культ поцелуя, взгляда, прикосновения и т. п. Каждая часть женского тела стала фетишем: руки, ноги, плечи, спина, грудь и даже ягодицы. Культ последних превосходил все остальные, и галантным дамам приходилось поэтому изобретать тысячи возможностей, чтобы дать возможность показать, насколько эта часть их красоты достойна культа. Игривое искусство отдало свою дань, и очень обильную, этому фетишизму. Множество стихотворений посвящено культу женского тела и его интимным прелестям. Конечно, это не составляет исключительного достояния XVIII века. Мы знакомы с этим еще из античной древности — достаточно вспомнить хотя бы произведения Овидия; Ренессанс же постарался систематизировать все это. Знаменитый Брантом подверг «научному» исследованию все наслаждения любви в своих «Dames galantes» («Галантные дамы». — Ред.), и притом с поразительной детализацией. На целом ряде страниц Брантом самым серьезным образом рассматривает вопрос, что доставляет большее наслаждение: посвящать ли девицу в тайны сладострастия, пользоваться ли любовью замужней женщины или же утешать вдову. С такой же серьезностью Брантом обсуждает, что доставляет большее наслаждение: «смотреть» или «прикасаться» или же вести с женщиной эротическую беседу. Но XVIII век уничтожил во всем этом простоту и естественную силу Ренессанса, и потому-то и получилось совершенно другое характерное явление: развращенность как самоцель.
Неудобства охоты. Эротическая карикатура.
Развращенность XVIII века достигает невероятных размеров и как массовое явление, и как продую индивидуальной психологии. Правда, здесь необходимо обратить внимание на то обстоятельство, что лишь сравнительно небольшая часть французской нации представляла собой ту характерную картину XVIII века, которая должна вселять отвращение и возмущение в каждого здорового человека. Но как ни мала была эта часть, ведь все же она представляла в то время государство: позолоченную вершину горделивого здания, субсидируемую двором аристократию, высшее духовенство и высшую буржуазию. Кроме того, указанная оговорка не означает еще, что простой народ остался совершенно нетронутым порочностью эпохи, что его жизнь отличалась чистотой и невинностью. Не говоря уже о том, что в Париже жила целая армия всякого развращенного сброда, об общей испорченности говорит уже один тот факт, что бесчисленное множество отцов и матерей воспитывали своих хорошеньких дочерей в провинции только затем, чтобы сделать их достойными занять место в гареме Людовиков.