Иллюстрированная история эротического искусства. Часть вторая

Фукс Эдуард

Немецкие иллюстрации к мемуарам Казановы. Ок. 1845.

Но если и было справедливо положение, что чем ближе к Риму, тем больше неверие и тем меньше почтение к носителям католической церкви, то все же в Италии почти совершенно отсутствовал элемент, который мог бы дать всему этому движению нравственный базис, отсутствовала творческая сила, серьезная сатирическая нота, которая оправдывает смелость замысла. Италия и прежде всего Рим были серьезно заинтересованы в сохранении папства; это совершенно исключало возможность какой бы то ни было принципиальной точки зрения и сводило все исключительно к индивидуальной борьбе. Совершенно иначе обстояло дело в Германии. Здесь карикатуры были лозунгами борьбы, принципиальными выступлениями против враждебной системы, которую необходимо было смертельно ранить в самое чувствительное место; именно это и придавало особенно возвышенный характер всему, что появлялось в этом направлении в Германии. Когда изображались оргии пап с публичными женщинами или нежные объятия монаха и монахини, то все это и в отдельности, и в целом было истинной формой сатир как средства обвинения. В Германии во всем звучит морализирующая

нота; это понятно, так как все сознают себя в ответственной роли борцов за общее дело. Об этом свидетельствует и эротическая карикатура, несмотря на свою крайнюю разнузданность. Такими морализирующими эротическими карикатурами представляются, например, многочисленные циничные изображения продажной любви, которые мы находим в эпоху Ренессанса. Образцами могут служить маленькая гравюра Петера Флетнера и большой великолепный рисунок «Шут и женщина», приписываемый тоже вполне справедливо Флетнеру. Только глупость может петь гимн чувственности — таков смысл этого рисунка. Такое морализирование нисколько не мешало, однако, откровенно и детально изображать эротические мотивы, как то делал особенно склонный к этому Вехам. Вехам был целиком проникнут творческой силой Ренессанса; грубо чувственная картина, какую представляла собой в то время жизнь средних и низших слоев общества, столь же грубо и откровенно запечатлевалась в его гравюрах. Конечно, на многих его произведениях отразилось то общепринятое мнение, что крестьянин прежде всего развратник, обжора, пьяница, лишенный какой бы то ни было морали, — это уже простое следствие непримиримой классовой вражды горожанина. Но крестьянская жизнь и на самом деле была такой грубой: гравюра Бехама «Прядильня» есть несомненно отражение действительности, и полная правдивость ее могла бы быть проверена не только в то время, но и в позднейшие века, вплоть до XIX; с другой стороны, в «Любовной парочке за забором» и в «Венере» мы видим не крестьян уже, а почтенных зажиточных горожан; между тем их приемы любви нисколько не уступают по грубости и цинизму обыкновениям крестьян. Вехам иллюстрировал воочию лишь то, что говорил один из моралистов того времени: «Девушки особенно любят тех мужчин, которые не очень церемонятся и не боятся пустить в ход смелую ласку; они нисколько не обижаются, если их берут за груди, которые они гораздо охотнее показывают, чем прячут». Произведения Бехама представляют действительно ценнейшую иллюстрацию грубо эротической чувственности той эпохи.

Немецкие иллюстрации к мемуарам Казановы. Ок. 1845.

Грубо эротический характер всего духа времени подтверждается, далее, еще и тем, что если изображение и носит вполне благопристойный характер, то оно уже обязательно снабжено текстом самого недвусмысленного содержания.

Из анонимных карикатур следует указать на направленные против ношения пояса целомудрия. Все эти карикатуры — ясно выраженная насмешка над непостоянством женщин и над легковерием мужчин. «Вы, глупцы, неужели вы думаете, что, надев своим женам серебряные решетки, вы обеспечили их верность. Они обманывают вас больше, чем когда бы то ни было», — иронизировал карикатурист. И вполне справедливо: та мораль, для которой целомудрие сводилось лишь к технической невозможности фактической измены женщины, поспешила обойти себя самое. Ношение поясов Венеры увеличивало, наоборот, чувственность, так как тысячи благоприятных случайностей представлялись супруге, когда муж был непоколебимо уверен в ее физической верности. Она не только могла, но и должна была теперь, как мы убедились выше, поддерживать близость с друзьями дома, с гостями, — могла как угодно воспламенять чувственность и в них и в себе, — супруг ведь был уверен, что его привилегия, его исключительное право, к которому мораль того времени сводила все целомудрие, строго охраняется. Но она, верная жена, тоже умеет устраиваться. В укромном уголке она бережет второй ключ и послушно дает мужу надеть на себя пояс целомудрия, когда он уезжает из дому. Как только в крови ее пробудится сладкое желание, она в полной мере сумеет утолить его в объятиях любовника, а недоверчивый муж, вернувшись домой, найдет замок в полной неприкосновенности. Карикатуры на ношение пояса целомудрия доказывают, что он был широко распространен и в Германии. Это предположение подтверждается и тем обстоятельством, что и сейчас еще в Германии очень часто находятся образчики таких стражей супружеской верности. Большая часть их является, наверное, подарками, которые преподносили мужья своим женам, когда отправлялись в далекие страны, а добродетельные супруги должны были оставаться дома. Мужья превосходно знали, что не пройдет и двух дней после их отъезда, как галантные соседи будут предлагать покинутой супруге утолить вполне понятную любовную жажду.

Крупную роль в германской карикатуре играл мотив отправления естественных потребностей. Этот мотив был распространен вовсе не потому, что художники были убежденными последователями принципа: «Naturalia non sunt turpia» («Что естественно, то не безобразно». — Ред.), а, наоборот, потому, что они не находили ничего более уничижительного и ничего более простого, как именно эти naturalia, для того чтобы выразить возможно яснее презрение по отношению к какому-нибудь лицу или институту и, далее, еще потому, что соответственно примитивному духовному состоянию масс сатирическое остроумие сводилось главным образом к опозорению. Ввиду этого названными мотивами и пользовались как весьма действенным средством сатирической борьбы. В качестве такового он бесчисленное количество раз фигурирует и в символике. Петер Флетнер изображает в таком виде Вакха и осмеивает тем самым скотскую неумеренность. Наиболее часто встречается, однако, этот мотив в горячих и ожесточенных религиозных спорах Реформации. Гольбейн и Лука Кранах дали целый ряд карикатур, в которых подвергали осмеянию именно с этой стороны институт монашества и папства. Лютер давал к ним текст. И действительно, редкие карикатуры в эпоху Реформации пользовались такой огромной популярностью, как именно эти произведения.

В Голландии, где светский дух одержал победу на всей линии и где вследствие этого немецкий реализм стал неограниченным властителем на всем пространстве искусства, — в Голландии эротическое остроумие, соответственно непритворной склонности к нему голландцев, объясняющейся их экономической и политической эмансипацией, — заняло в искусстве не только самое почетное место, — здесь по той же самой причине оно взяло на себя роль обличительной сатиры. С широкой, добродушной улыбкой внесли голландцы в свое искусство как эротическое остроумие, так и вышеназванный мотив. Чем циничнее, чем непристойнее была тема, тем лучше. Это объясняется самой сущностью жизнерадостности, так как такое же явление мы наблюдаем всюду, где только начинает превалировать светлое, бодрое настроение. Голландцы радовались прекрасной жизни и хотели иметь как можно больше поводов для смеха и довольства. Ввиду этого многие шедевры живописи превращались в карикатуры, в которых доминировало циничное остроумие. С бессмертными мастерами этой кипящей через край жизнерадостности, с Халсом, с Яном Стеном и с Остаде, мы познакомились уже выше. Что есть более прекрасного на свете, чем наша жизнь? — таким вопросом задавалась эпоха, и само собой понятным выводом для искусства было копировать эту жизнь, подчеркивать ее радости и наслаждения. А это и приводило как к эротической, так и к скатологической (имевшей своим объектом мотив удовлетворения естественных потребностей) карикатуре. Мы имеем полное основание утверждать, что ни один более или менее выдающийся художник той эпохи не стоял в стороне от этой естественно необходимой тенденции: даже Рембрандт, величайший из великих, отдал ей богатую дань, — и он создал много выдающегося и интересного в этой области. Из эротических произведений Рембрандта наиболее известен его «Монах во ржи». Эта самая грубая действительность, воспроизведенная рукой гения. Это произведение, правда, не простая невинная шутка, а чрезвычайно серьезная сатира, которая производит нужное впечатление благодаря спокойствию, простоте и естественности, с которой художественно воспроизведена здесь жизнь.

В заключение настоящей главы мы должны сказать еще несколько слов относительно гротеска в эротической карикатуре Ренессанса. Выше мы показали, что гротеск в силу внутренней необходимости стал средством выражения доминировавшей в Ренессансе смелости. Далее, однако, мы упомянули о том, что в образной сатире он не достиг той высоты, да и не мог достичь, как в литературе, особенно в произведении Рабле. Интересно, что все появившееся в области карикатурного гротеска так или иначе тесно соприкасалось с Рабле. Тут, конечно, в первую голову нужно упомянуть об иллюстрациях к «Гаргантюа и Пантагрюэлю», появившихся в 1565 году. В этих карикатурах пульсирует смелый дух Ренессанса, и в них на первом плане стоит гротеск. Иллюстрации эти были впервые опубликованы спустя несколько лет после смерти Рабле, и издатель, друг покойного, выдал их за собственное произведение. В настоящее время нам достоверно известно, что это была лишь хитрость издателя; тем не менее это нисколько не умаляет их ценности, так как если они и не принадлежат перу Рабле, то все равно целиком проникнуты его духом, его остроумием и прежде всего его смелостью.

Любопытна история толкования этих иллюстраций. Многие исследователи Рабле видели в его творении тщательно разработанную сатиру на политическое состояние Франции и видели поэтому в различных фигурах романа карикатуры на вполне определенные исторические личности. В Гаргантюа они видели Франциска I, в Пантагрюэле Генриха II, в Панурге кардинала де Гиза, в кобыле Гаргантюа Диану Пуатье, метрессу Генриха II, и т. д. Поэтому-то и иллюстрации к роману считались карикатурами на этих лиц. Новые исследователи Рабле были, однако, так безжалостны, что разрушили фикцию, будто герои романа Рабле вполне определенные исторические личности. Если новые критики правы, то это несколько умаляет историческую ценность карикатур; однако несомненно все же одно: это выдающиеся образцы гротеска — карикатуры и потому во всяком случае полноценные и значительные доказательства смелого и сильного духом Ренессанса.

С высоты в низины

(XVII век. Германия и Голландия)

После гордых дней гуманизма и Ренессанса германской культуре пришлось испытать двойную гибель.

Величественным и несравненным было ее возвышение в XV и XVI веках. Наука, искусство и литература процветали в Германии так пышно, как никогда еще до тех пор и никогда потом. То был золотой век германской истории, по сравнению с которым всякая другая эпоха кажется незначительной. Правда, нельзя слишком преумалять значения творческой силы средневековья. Это «мрачное» время сделало тоже много в искусстве. Но в средние века творческая продуктивность концентрировалась исключительно вокруг одного пункта: вокруг резиденций материально и духовно доминировавших в ту эпоху сил, вокруг воздвигания церквей и соборов. К этому сводилось все, этим почти все ограничивалось. И кроме того, нужны были всегда силы нескольких столетий, чтобы воздвигнуть какое-нибудь из этих горделивых зданий. После вступления в историю городской буржуазии, как политической и высшей экономической силы, жизнь во всех ее проявлениях стала облагораживаться искусством. Это был словно прорвавшийся источник, который посылал живительные струи из тысячи расщелин и в тысячах направлений. И в мельчайшей из этих струй жила творческая сила, которая налагала на содеянное печать вечности и бессмертия. Создавать богатство — такова была экономическая тенденция новой эпохи; неисчерпаемое богатство формы и столь же неисчерпаемое богатство содержания стали ее отличительными художественными признаками.

На исходе XVI века все это, однако, замерло — непрерывное развитие неожиданно остановилось. Почему же? Во всяком случае, не потому, что в течение двух столетий творческая сила германского духа была до конца исчерпана, нет: причиной тут послужило то, что на мировом рынке совершился решительный экономический сдвиг. Был открыт путь в Ост-Индию, и благодаря этому сразу опустели широкие германские торговые дороги, по которым до сих пор нескончаемой вереницей тянулись тяжелые обозы с товарами. Иными словами, в течение полувека совершенно иссяк золотой поток, который вливался до сих пор широкой струей в денежные шкафы нюрнбергских, аугсбургских, ульмских и других патрициев (наиболее богатые купцы, ростовщики. — Ред.). Роль, которую до сих пор играла Германия, перешла к Голландии, и Германия перестала быть тем крупным негоциантом, в конторах которого искусство и наука получали до сих пор столь щедрые заказы. Так как мы подробно познакомились уже с этим переворотом в первой части, то здесь можем ограничиться лишь кратким резюме и указанием на наше предыдущее изложение.

Такова была первая смерть, которую пришлось испытать германской культуре. Вторую она испытала в эпоху Тридцатилетней войны. На германской почве велась борьба за мировое господство между Испанией и Францией. Дело шло именно о мировом господстве, а вовсе не о папизме и евангелизме, как долгое время воображала и учила наивная и ребяческая историческая мудрость, рассматривавшая все через свои идеологические очки. Эта борьба превратила Германию в жалкое, беспомощное создание, которому нечего было ни пить, ни есть и инстинкты которого, сверх того, в тридцатилетней атмосфере крови и преступления, вполне естественно, пережили возврат к варварству.

Разве можно было в ту эпоху думать о какой-либо культуре, говорить о каких-либо культурных задачах? А между тем на улучшение рассчитывать было очень трудно. Главной виной была тут обусловленная экономической ситуацией, очевидная тенденция к абсолютизму. Благодаря ему германская нация была обречена снова на долгие годы жалкого прозябания: германский абсолютизм считал своей священной обязанностью братски делить каждый грош, поступавший в карман германской буржуазии, — он зорко следил за тем, чтобы глупому стаду подданных оставалась всегда меньшая, ничтожная доля.