Иллюзия убийства
Шрифт:
— Что за чепуха! Он был не в национальной одежде, а в обычной, в какой любой англичанин выходит в город.
— А-а…
Он смотрит на меня и слегка шевелит губами, не зная, какое откровение я получила от богов на этот раз. Но моя триумфальная улыбка говорит ему, что он дал неправильный ответ.
Фредерик отходит от меня с выражением разочарования на лице.
Почему я сделала это? Меня возмутил его тон, не говоря уже о требовании довериться ему, в то время как он прячет от меня свои карты.
Вообще-то в моих правилах не будить лиха,
56
В оставшиеся дни моего пребывания в Японии Фредерик больше никуда не приглашает меня, но я приятно провожу время и даже уговариваю Сару съездить в Токио.
Случай с Чензой и ботинками из страусиной кожи заставил меня проявлять большую осторожность, и я постоянно держу ухо востро, хотя мне следовало бы расслабиться в экзотической атмосфере. У меня нет ни малейшего представления, каким образом Ченза вписывается во всю эту интригу, ибо ассистентка возникла намного позже Порт-Саида, однако она лишает меня спокойствия. Ченза производит на меня впечатление человека, который будет улыбаться, даже когда попытается пырнуть кого-то ножом под ребро.
Одно из наиболее приятных событий в период моего нахождения в Японии — это обед, устроенный для меня на американском военном корабле «Омаха», стоящем на якоре в заливе. Потом, вернувшись в гостиницу, я собираю свои вещи. Несколько новых друзей провожают меня на «Океаник», и, когда мы поднимаем якорь, паровые катера подают громкие гудки мне на прощание и оркестр на «Омахе» исполняет в мою честь «Дом, милый дом», «Привет, Калифорния» и «Девушка, оставленная мной».
Я долго машу платком, пока берег не исчезает из вида, и потом у меня болят руки в течение нескольких дней.
Сара только качала головой при виде такого прощания со мной.
— При всем моем сценическом успехе не было случая, чтобы меня так обожала целая команда военного корабля. Знали бы все эти мужчины, что имеют дело с женщиной, обладающей характером девственницы.
Есть все предпосылки для того, чтобы путешествие было приятным и быстро завершилось. Даже главный судовой инженер Аллен написал на паровых машинах и повсюду в машинном отделении:
За нашу Нелли Блай.
Умри, но побеждай.
20 января 1890 года.
Мы идем с хорошей скоростью, пока на третий день на нас не обрушивается шторм. Команда пытается приободрить меня, говоря, что он продлится всего сутки, но на следующий день буря разыгрывается с еще большей силой и продолжается, не ослабевая ни на минуту. Дует встречный ветер, с диким ревом вздымаются волны, пароход зарывается
Когда шторм наконец заканчивается, по судну начинают ходить слухи, что на борту есть Иона, и, к моему ужасу, экипаж утвердился во мнении, будто Ионы — это обезьяны.
— Они приносят плохую погоду, и, пока обезьяна на борту, нас будут преследовать шторма, — со знанием дела говорит мне мой стюард.
Главный судовой инженер спрашивает, не соглашусь ли я, чтобы обезьяну выбросили за борт. Пока я размышляю над этим вопросом, во мне происходит борьба между суеверием и чувством жалости к обезьянке. И тут кто-то заявляет, что Ионы — это священники. Они якобы навлекают на корабль всякие невзгоды. А у нас на борту два священника.
Я говорю главному судовому инженеру:
— Если священников выбросят за борт, я не буду возражать, чтобы обезьянка последовала за ними.
Как только погода окончательно улучшается, я решаю, что настало время осуществить мой план по выявлению человека или людей, причастных к смерти «Джона Кливленда». Пассажиры разбегутся во все стороны, когда мы высадимся в Сан-Франциско, и сейчас последний шанс узнать правду. И выяснить, кто пытался прикончить и меня.
Лежа ночью с открытыми глазами, я представляю, как тикают часы, и как с каждой минутой я становлюсь ближе к Сан-Франциско, ближе к моей цели, но это также значит, что остается все меньше времени на разоблачение несправедливости. А мне до сих пор так мало известно. Сказал бы «Джон Кливленд» еще хоть одно слово или…
Я сажусь в кровати, затем встаю и начинаю босиком ходить взад-вперед. Серебряный лунный свет отнимает у темноты небольшой кусочек.
Моя обезьянка открывает сонные глаза и смотрит, как я мечусь по каюте.
— Почему бы не добиться от него признания, кто подстроил это убийство? — спрашиваю я ее. Приблизившись к клетке, я смотрю в глаза брату моему меньшему. — Это не безумнее, чем упрятать самое себя в психушку, чтобы получить работу.
Обезьянка показывает белые зубы и лязгает ими. Я воспринимаю это как знак одобрения того, что «Джона Кливленда» нужно вернуть, дабы он мог предстать перед человеком, который организовал его убийство. И я точно знаю, как это сделать.
— Я подниму мертвого из могилы, — говорю я обезьянке.
Она прыгает как мячик в клетке и визжит так громко, что может разбудить мертвого.
— Ш-ш-ш, — пытаюсь я угомонить ее, но уже поздно — пассажир в соседней каюте стучит в стенку и выкрикивает неджентльменское замечание.
Эта задумка не покидает меня, когда я забираюсь обратно в постель. Слишком рискованно, сказал бы мистер Пулитцер, если бы я поделилась с ним своими соображениями. Но редактор говорил так о многих моих задумках, и, в конце концов, поэтому и взял меня на работу — я рискую, и что-то происходит. Например, растет тираж его газеты.