Илья Муромец.
Шрифт:
— Стойте крепко, господа новгородцы! — крикнул с левого крыла Буслаев.
— За церкви, за веру православную! — проревел туром с правого крыла отец Кирилл.
— За жен и детей русских! — отозвался из середины воевода.
Орда надвигалась медленной рысью, вот передние ряды дошли до берега пересохшей реки, так же неторопливо спустились, начали подниматься. Остальная Орда, повинуясь реву труб, встала на месте.
Соловей, стоявший у борта ладьи, взял свою сулицу, огромную, словно дружинное копье, и смерил расстояние. Нет, большая часть Орды дальше, чем в перестреле, их можно не бояться. А передние... Передние, спешившись, уже начали выдергивать колья, врытые в дно и стенки рва. Ну, стало быть, пора. Воевода взвесил сулицу в руке, вокруг остальные новгородцы уже изготовили свои копья... Сулица, конечно, летит не так далеко, как стрела, но уж бьет так бьет.
— Готовься!
Плечо назад, щит вперед.
— И-эх!
Соловей с силой метнул свое копье, за ним, словно круги от камня по воде, полетели сулицы с соседних ладей. Он уже брал второй дротик, а на крайних ладьях еще только замахивались первыми. Удар был страшен — чуть не две трети тех, кто начал разбирать преграду, лежали мертвые, пронзенные кто одной, кто двумя, а кто тремя сулицами. Остальные отбежали назад, и воевода удержал руку, крикнув остальным:
— Стой!
Войско на другом берегу Сухой Лыбеди качнулось вперед и потекло в лощину, как бы не пять тысяч печенегов пошло на русских, остальные замерли, ожидая своей очереди. Снова передние спешились и, прикрываясь щитами, побежали к окопу, а остальные уже тащили стрелы из тулов. Миг — и зазвенели тетивы, и под рекой из стрел пешие степняки кинулись валить колья. Соловей стоял спокойно — борт ладьи защищал его до пояса, выше он закрылся щитом. Надо лишь выждать первый залп, а потом метнуть сулицы в тех, у рва. Первые стрелы застучали в борта, в щиты, послышались крики раненых — кто-то не успел закрыться, кого-то шальная стрела нашла в щель между краем щита и шлемом, кого-то стальной шип достал прямо сквозь липовые доски. Ну... Сейчас.
— Давай!
Теперь каждый бился, как ему виделось лучше, тяжелый град русских копий во второй раз обрушился на врагов, каленые наконечники проламывали щиты, прибивали печенегов к земле. Но и новгородцы, бросая сулицы, открывались, и стрелы чаще находили цель, и больше убитых и раненых было на кораблях. Кто умел в дружинах — сам взялся за луки, стреляя из-за щитов товарищей, но было их — капля в море. В третий раз полетели дротики, но уже не так метко — ушкуйники, боясь выйти из-за щитов, бросали не в полную силу. Соловей не верил своим глазам — уж сотни лежали перед рвом, убитые и раненые, но печенеги не отступали, вот в третий раз спешился отряд и пошел доламывать то, что осталось. Миг — и нет больше кольев, печенеги бегут назад, к коням, а их товарищи уже скачут через ров и несутся вдоль ладей, пуская стрелу за стрелой. Словно хоровод выстроили степняки, перелезая через ров у Оболони, скоком проходя вдоль ладей до оврагов и там скатываясь к Сухой Лыбеди, чтобы по ее руслу снова спуститься к югу. Стрелы уже шелестели дождем, уже печенеги бросали в русских свои копья, и щиты тяжелели, принимая в себя все новые и новые смерти. Некоторые ушкуйники приседали к бортам, закрывая головы щитами, другие соскакивали с ладей, укрываясь за ними. Вот какой-то варяг, обезумев от ярости, спрыгнул с борта и побежал на врагов, выкрикивая что-то по-своему. И десяти шагов не сделал смельчак, как был утыкан стрелами, словно еж. Вокруг Соловья падали люди, но он стоял, огромный и страшный, выдергивал из бортов, из щитов, из убитых, прилетевшие печенежские дротики и отправляя их обратно. Он знал: степнякам нужно расчистить дорогу, сдвинуть ладьи в сторону, а значит, рано или поздно они пойдут на приступ, и надо продержаться, дождаться, и там уж отплатить за все. Рядом осел молодой новгородец — стрела вошла в глаз, и парень умер без вскрика. Богатырь оглянулся — едва половина на ладье была на ногах, сбившись тесно, прикрывшись щитами, остальные лежали мертвые, умирающие. На его глазах ушкуйник, пытавшийся перетянуть пробитую ногу, был пригвожден к борту двумя стрелами. То тут то там новгородцы спрыгивали с ладей, и кое-кто уже бежал, не оглядываясь, по дороге, надеясь добраться до города прежде, чем печенеги сомнут товарищей и хлынут к воротам. Оскалившись, Будимир метнул копье, свалив проносившегося мимо всадника, и во весь голос, так, чтобы слышали на всех кораблях, крикнул:
— Держитесь, мужи-новгородцы! Стойте смело, ЗДЕСЬ ВАША СОФИЯ!!!
— А-а-а-а!!! — рев прокатился по ладьям. — СОФИЯ!
И даже те, кто спрыгнул, спасаясь от стрел, полезли обратно, словно эти деревянные ладьи и впрямь были тем великим каменным храмом — гордостью и славой великого города, собором, равным которому не было в северных землях. И с юга, от Оболони, донесся удалой и яростный вопль:
— Кто против Бога и Великого Новгорода?!!
— КТО?!! — подхватили за Буслаем новгородцы, сатанея от крови и смерти.
— Держись, Торговая!
— Не выдавай, Софийская! [84]
И, словно отвечая этому вызову, в печенежских полках завыли трубы, и Орда пошла на приступ.
— В топоры! — крикнул Соловей, последним броском копья сбивая нарочитого всадника в русской кольчуге.
Воевода выхватил меч, и первый печенег, подскочивший к ладье, развалился надвое. Разом взревели новгородцы и степняки, и на кораблях пошла кровавая пластовня. Прикрываясь щитами, печенеги лезли через борта, некоторые, встав на седло, перепрыгивали прямо на ладьи. Над полем стоял неумолкающий лязг, треск и стон, ушкуйники больше не кричали, сберегая дыхание, они рубили молча, отсекая руки, что цеплялись за доски, разбивая головы, сдвигая щиты над павшими, не имея мгновения оглянуться — а кто еще стоит, новгородцы упорно резались, не уступая ни пяди, умирая на месте, и даже те, кто сбежал, вернулись обратно, страшась стыда больше, чем смерти.
84
Великий Новгород разделен Волховом на две половины. Правобережная, на которой находился древний торг, называлась «Торговой». Левобережная, где стояли Детинец и Софийский собор, звалась по имени собора «Софийской». В мирное время обе стороны традиционно враждовали, что иногда приводило к жестоким столкновениям на мосту через Волхов.
Соловей потерял счет тем, кто пал от его руки, меч, не выдержав страшных ударов, сломался, и богатырь отбивался топором. Знамя с медведем, огромный воин в алом плаще и золотом шлеме — все это говорило печенегам, что здесь бьется русский воевода, и они лезли на ладью, зная: тот, кто убьет великана, получит от Калина великую награду. Уже ни одного русича не было на корабле, все пали, и Соловей вертелся среди степняков, как медведь в своре псов, крестя страшными ударами. Вот треснуло в руке топорище, и враги, завыв радостно, качнулись вперед. Но радостный вопль издох в глотках, когда богатырь, присев, выдернул из-под ног сложенную на дне мачту и, ухватив за середину, крутанулся на месте, расшвыривая печенегов. Мачта была длинновата для боя, и, покраснев от натуги, Соловей перебил ее об колено, словно тростинку, и степняки ошеломленно попятились, не зная, как драться с воином, который ломает бревно толщиной в бедро взрослого человека. Чей-то властный голос крикнул от борта, и в Будимировича полетели дротики. Он успел отбить четыре, три скользнули по доспеху, один застрял в бедре, другой пробил предплечье. Видя, что и такого бойца можно ранить, ободрившиеся печенеги толпой полезли вперед, Соловей отмахнулся мачтой, но раненая нога мешала поворачиваться быстрее, и кто-то схватил сзади за плащ. Воевода рванул застежку, скинул ферязь, и тут правый бок обожгло болью, он посмотрел вниз и увидел, что кольчуга пробита, и в тело по самый наконечник ушло вражье копье. Печенег, что нанес удар, не успел порадоваться своей удаче: переломив древко левой рукой, Соловей ухватил удалого степняка за ноги и махнул им, словно мешком, повалив четверых. Еще взмах, и еще, но печенеги уже преодолели страх перед русским алп-ером и нажали еще раз. Будимировича сбросили с ладьи, еще одно копье пробило левую Руку, воевода, хрипя, вскочил на ноги, раскидывая врагов пудовыми кулаками. Пробившись к ладье, он присел, ухватился руками за днище и с бешеным ревом опрокинул корабль через борт. Ладья грохнулась с кровавым хлюпом, давя всех, кто оказался на пути, из-под нее доносились страшные вопли расплющенных людей. Второй раз попятились печенеги, в этот раз в глазах их бился ужас — этот алп-ер был одержим каким-то страшным духом. Соловей выпрямился, чувствуя, что в груди что-то оборвалось, в глазах мутилось. Откуда-то издалека донесся голос матери, агуканье маленьких сыновей, он не успел даже удивиться, что бы им тут делать, как прямо из воздуха навстречу шагнула улыбающаяся Забава. Сын Будимира рассмеялся в ответ и пошел, протягивая руки к любимой жене...
Тело воеводы с грохотом упало на землю, и страшный вой разнесся над судами. Захлебываясь слезами, матеря землю, небо, людей и Бога, в толпу ворвался Буслаев, круша врагов двумя мечами. Пробившись к телу Соловья, он воткнул клинки в землю и с натугой перевернул тело того, кто заменил бешеному ушкуйнику отца. Плача, он гладил окровавленное лицо, не видя, как вокруг собираются в «ежа» пробившиеся к воеводской ладье новгородцы — все, кто уцелел, как строят тесный круг вокруг опрокинутой ладьи, выставив наружу щиты. Тяжелая рука легла на плечо Буслаева, он поднял голову — над ним стоял, опираясь на рогатину, отец Кирилл. Лицо попа было печально.
— Вставай, молодец, — гулко сказал священник — Еще нам дела хватит.
Но печенеги скакали мимо, обходя подальше этих бешеных, собирались в ряды за Сухой Лыбедью.
Владимир из-под руки смотрел с холма на битву внизу. Он видел, как пал Соловей, как уцелевшие новгородцы собрались в кулак, готовясь к последнему бою. Но печенегам не нужны были ушкуйники, они объезжали храбрецов и собирались в ряды за Старой Лыбедью. Орде нужны были Золотые Ворота, а между воротами и степняками был только боярский полк и великий князь всея Руси Владимир Красно Солнышко. Владимир послал гонца к Сбыславу, приказывая вести на помощь киевские полки, но на то, чтобы собрать вчерашних гончаров и плотников под стенами, уйдет время, а времени не было. Можно, конечно, попытаться уйти в Киев, запереться, но кто знает, может, того и ждут вороги? Может быть, таков и есть замысел Калина — рассечь русские силы, отрезать дружину и черниговцев от города? Владимир окинул взглядом своих воинов — русских бояр, что вышли на битву со своими дворами и семьями. Они были немолоды, даже стары, а некоторые — так и вовсе ветхие старики. Почти все меняли шестой, а кое-кто — и седьмой десяток, они помнили еще Святослава и последний раз выходили на битву в те годы, когда не встали еще крепости и замки по Рубежу и каждый знатный рус или славянин проводил лето на Роси, Суле, Воронеже, воюя с печенегами. С ними он собирал Русскую землю, с ними советовался и судил, их посылал с посольствами. Как же ненавидел Владимир их неуступчивость, чванство и прямую глупость, их постоянные советы, их речи о том, что князю вместно, а что невместно! И все же, когда Калин подошел к Киеву, ни один не сбежал. Даже те, кто был уже совсем не в боевых летах, кряхтя слезли с печей, подогнали заржавевшие было доспехи и, сев на коня посмирнее, выехали в поле полевать. С каждым были сыновья, племянники, братья, а кое с кем и внуки, верные слуги, что готовы за хозяина в огонь и в воду, и не только потому, что старый хрыч хорошо платит.
Половина из них просто откажется уходить — из гордости, из упрямства, а и просто чтобы позлить князя, остальные же, конечно, уедут, но при этом всю плешь проедят: «Где это видано — от боя бегать! Не так доблестный Святослав бился...» Разум подсказывал Владимиру, что нужно отойти в ворота, но сердце твердило иное. Он не всегда был великим князем, и хоть давно минули времена, когда ратоборствовал впереди полков, что-то давно забытое шевельнулось в груди. Владимир посмотрел на богатырей, что стояли в стороне о полка, — они молча глядели на побоище, где сложил голову их брат, внезапно Дюк Степанович повернулся ко князю и еле заметно кивнул.
Печенеги уже собрались внизу и шагом двинулись к городу, здесь начинался подъем, и они хотели поберечь лошадей. Стало быть, есть еще несколько минут, прежде чем нужно будет поднимать полк, конечно, хорошо бы подпустить поближе, но промедлить нельзя. Новгородцы хорошо проредили печенегов, выбив людей, а пуще — коней, вон пешие позади конных собираются, но все равно на город шло шесть тысяч всадников. Против боярской тысячи. Владимир выехал перед полком и повернулся к воинам:
— Господа бояре! Дружина моя хоробрая, мудрые мои советники! Не одну чашу с вами выпил — и горького и сладкого, — бояре слушали молча, разостлав длинные седые бороды по броням. — Не боярами вы мне были, но братьями, за все службы ваши — низкий вам поклон. Уже враг у ворот наших — встретим его, как на Руси принято, как деды встречали.