Илья
Шрифт:
Илью и здесь узнали, но не затем, чтобы кланяться и руки пытаться целовать. Его окружили громко кричащие люди, которые точно знали, что ему понадобится на сегодняшнем княжеском пиру да и во всей его будущей богатырской жизни. И все это они готовы были ему продать, и у каждого было самое лучшее и по цене самой сходной.
Илья было растерялся и к советам стал прислушиваться, но Добрыня был тверд: сапоги. Мы пришли сюда за сапогами. "А кафтан-то, кафтан!
– истошно заголосили сбоку, - Гляньте, шитье какое, а пуговицы! У самого Чурила Пленковича такого нет!" Добрыня задумчиво посмотрел на Илью: "А в самом деле. Кафтан-то у тебя есть? В броне там не принято". Кафтана у Ильи тоже не было. Озадачившись,
Потом долго выбирали сапоги. Гнули подошвы, тянули кожу, проверяли дратву - хорошо ли провощена. Примерял Илья тоже долго и с понятием: сапоги - не кафтан, а считай, полвоина: стер ногу - не боец.
****
К пиру, нагулявшись, оба успели поголодаться. Пир в честь илюхиных подвигов не был во дворце Владимира чем-то особенным: пиры князь устраивал часто и охотно. Любил это дело и считал, что полезно: людей сплачивает.
И не скупился.
У голодных богатырей глаза разбежались: лебеди, утицы жареные, мясо медвежье и кабанье, пироги, чем только не начиненные, пышные караваи хлеба. Меды, пиво, квасы, на разных разностях настоянные. Для баловства капустка хрустящая, заквашенная с разной ягодой, творог перетертый, орехи в меду и так, каленые, - погрызть взять горсточку. Дары иноземцев заезжих тоже забыты не были: сыры, колбасы, окорока, особым образом приготовленные.
Илью, как героя дня, Владимир усадил рядом с собой - по левую руку. По правую руку от него сидела княгиня Апраксия, до крещения Рогнеда, - тихая женщина красоты тонкой и нерусской. Дальше располагались по возрасту, старики-советники к князю поближе, послы, а богатыри и вовсе не чинясь: на своей скамье, кому с кем сядется. Место рядом с Ильей было свободно.
Владимир говорил коротко, представил Илью, обтекаемо помянул его подвиги, особенно отметив Чернигов, и все набросились на еду. Ели не для вида, как это бывает на званых пирах, - нет, охотно, много, не слишком заботясь о манерах, Владимир не отставал, и Илья, сначала стеснявшийся, тоже увлекся пирогами и птицей. Пир пошел своим чередом; Рогнеда тихонько встала и ушла. Ее обязанность хозяйки была выполнена. Пир стал еще оживленее: наливали от души.
Совсем молодой богатырь (Алеша, обращались к нему смеющиеся слушатели), чуть пошатываясь, рассказывал громко, как они с приятелем били этих самых лебедей, вот да, вот этих, что на столе, нанизывая по десятку на стрелу; Илья с удовольствием слушал: он любил простодушное, откровенное и бескорыстное вранье - в таком вранье было что-то беззащитное, а беззащитность, любая, трогала и волновала его всегда. Как раз в это время через пиршественннный зал бесшумно прошел и занял свободное место рядом с Ильей странный человек.
Илья, занятый ярким и уже слегка бессвязным повествованием Алеши, обратил на него внимание не сразу. Ну сел человек на свободное место и сел, не пустовать же скамье.
Да и то, не столько заметил, сколько почувствовал.
От незнакомца веяло чуждой силой, тем неясным оцепенением, какое охватывает теплокровных в присутствии змей и даже, кажется, чуть припахивало болотом.
– Ты можешь, если хочешь, пересесть к своим, - сказал незнакомец как раз в тот момент, когда Илья обернулся к нему.
– Владимир в обиде не будет, торжественная часть закончилась, а там тебе будут рады. Насколько я могу судить.
Он был одет как дружинник, явно предпочитая зеленое. У него были черные ровные волосы до плеч и совсем не было усов и бороды. Не как у иных иноземцев, которые бороды сбривают, считая,
– Вольга я, - подтвердил его догадку собеседник, - для таких молокососов, как ты, - Вольга Святославович. Или Всеславьевич - это уж как на язык ляжет. Самый старый здесь, потому и место такое.
По нему Илья не сказал бы, что старик. Тело узкое, ловкое; лицо гладкое, с чуть приплюснутым носом и небольшим язвительным ртом.
– А хочешь - сиди, - равнодушно обронил Вольга, придвигая блюдо с вепрятиной и доставая из-за голенища узкий с волнистым лезвием нож.
– Я не гоню. Просто некоторые рядом со мной аппетит теряют.
Холодной насмешливостью интонаций, презрительностью, прячущейся в глубине фраз, Вольга напомнил Илье Соловья. И, может быть, еще одну усмешку, предсмертную, злую, которую Илья вспоминать не хотел. Не хотел, и все.
Илья уже насытился, но присмотреться к новому, необычному человеку было интересно. Тем более - "...старая мудрость Руси". Поэтому он налил себе квасу и сжал в ладони, чтоб расколоть, горсть орешков.
– Не пыли тут, - поморщился Вольга.
– Волнуешься - умей скрыть.
Илья разжал ладонь. Действительно - пыль одна. Хорошо, что Вольга все понял правильно, не подумал, что силой похваляется. Доброе угощение зря переводить - не дело, конечно, но скрывать-то зачем, если волнуешься? Биться им заповедано, а рядом с таким - как не волноваться?
Вольга смотрел на смутившегося Илью, и вертикальные его зрачки то сужались, то расширялись. Мир менялся; собственно, уже изменился. Этот, новый, мир принадлежал людям, весь, без остатка, потому что их Бог сказал им, что любой из них ценен, и мучился и умирал за любого из них. За сопливого водоноса на рынке, за дурачка с погремушками. Она еще сами этого не поняли, что свободны в этом мире, что это их мир. Слишком мало времени прошло по меркам мира, чтобы они это осознали полностью. Вольга сам считал себя человеком, жил с людьми, бился за них, но есть ведь люди и люди! Прежний мир жил этим. Были мудрые, способные наладить отношения с теми, иными, кому слепо подчинялись остальные, и даже подчинить их себе. А были рабы, покорные иным во всем, принимавшие их правила жизни, мазавшие свежей кровью губы их идолам перед каждой охотой - и тем дающие им жизнь! Вольге этот новый мир, где только сами люди отвечают за себя и за все, не нравился. Он казался ему скучным, как скучны большинство людей. Тот, прежний, мир был интереснее. Временами он напоминал ночной кошмар, временами и был им, но он был интересен и разнообразен. Не для всех, конечно. Большинство пряталось, вечно пряталось и боялось, подчиняясь самым абсурдным, иногда просто ради озорства придуманным требованиям иных, но зато как много в нем было тайн! Чаще всего нарочно устроенных и фальшивых, ну и что же?
И вот сейчас, глядя в узкие, честные и почему-то виноватые глаза, он впервые подумал о тайнах этого нового мира. Настоящих и непостижимых. Откуда-то вдруг взялось чувство, что они есть - эти тайны.
Пиршествующие притихли, рассказы о подвигах, шутки, хвастовство иссякли, пришло время гусляров. Их было трое, хорошие, чистые, слаженные голоса. Оказывается, и песню об Илье сложить уже успели. В этой песне, конечно, присутствовали несметные вражьи полчища под Черниговом, простреленный насквозь глаз Соловья и разбойничий дом в лесу, полный всяческих богатств. И три дочери Соловья, которые в окошко глядели, батюшку с добычей поджидаючи, а увидели, как добыча батюшку у стремени везет. Дочери-красавицы Илью заманили и сгубить хотели лютой смертушкой, но он коварство из разгадал и отрубил своим мечом богатырским головы всем трем.